Леонид Леонов. "Игра его была огромна"

Тут мы должны вспомнить первый (и, пожалуй, лучший) роман Дмитрия Быкова «Оправдание», 2001 года, на схожем предположении и построенный: что часть арестованных в годы репрессий не были убиты, но, напротив, после спецподготовки их использовали при проведении тех или иных военных операций. (В романе Быкова, уже после войны в гости к Эренбургу приходит живой и невредимый спецназовец Бабель.)

К финалу быковского романа становится ясным, что всё это авторские предположения, так называемые реконструкции… и Бабель (в числе иных репрессированных) на самом деле мёртв.

Как, впрочем, и Вадим Лоскутов — он тоже был уже неживой и приходил в семью свою, по определению Леонова, «шестимесячным мертвецом».

Так одна фраза о. Матвея в «Пирамиде» могла послужить импульсом к написанию Дмитрием Быковым романа (точнее, одной из его сюжетных линий).

* * *

Прямое отношение к Леонову, а именно, к двум его сочинениям — «Унтиловску» и «Пирамиде» — имеет роман Алексея Варламова «Купол».

В самом названии варламовского романа слышится антитеза «Пирамиде». Варламов берётся описать не гигантское надгробие человечеству (пирамиду), а возможность хоть какой-то защиты если не всего человечества, то хотя бы его части (купол).

Оба сочинения можно назвать романами-наваждениями (как известно, именно такой подзаголовок имеет «Пирамида»). Вослед за Леоновым Варламов использует приёмы смещения и размывания реальности, когда автор нарочно запутывает читателя, не давая осознать, описывает ли он событие, имевшее место в действительности, или некий сон, морок.

Недаром, как нам кажется, в «Куполе» символически упомянуты «клочья тумана» — это одна из важнейших метафор Леонова, называвшего своих героев «ожившими клочьями тумана».

В романе своём Варламов описывает очередную историю Унтиловска (он же Няндорск, он же Пораженск), но уже на исходе столетия: теперь эта чёрная дыра истории, всероссийская гибельная провинция называется Чагодай.

Вообще русская литература богата на описания подобных мест, огромные лужи на главной площади украшают малые городки ещё у Гоголя, ничего не изменялось и далее: хоть у Салтыкова-Щедрина, хоть у Горького в повести «Городок Окуров», хоть в «Уездном» Замятина.

Но нам очевидно и то, что именно у Леонова «унтиловщина» получила наполнение апокалиптическое, и то, что Варламов ориентировался в первую очередь на него.

Сходство содержится уже на уровне сюжета. Главный герой повести Леонова «Унтиловск» (и одноимённой пьесы) — ссыльный Буслов. Он, надо сказать, не единственный политический страдалец в своём провинциальном городке — в пьесе «Унтиловск» наличествует ещё и ссыльный Гуга; «жук, ублюдок жука» — именует его Леонов.

Варламовский Мясоедов тоже ссыльный, «диссида». Порой он в своих попытках преодолеть «унтиловщину» (она же — «чагодайщина») пытается подняться до бусловской страсти; но куда чаще это ничтожное человеческое отребье хочется назвать «ублюдком жука».

«Диссида» Мясоедов, как и «социалист» Буслов, общается с небольшим кругом знакомых. Как в «Унтиловске», в «Куполе» среди этих знакомых — местный батюшка.

Не только Леонов, но и Варламов, от которого подобных жестов ожидать было труднее, описывает служителя веры с откровенной иронией, если не сказать с сарказмом (отдельно стоит заметить банные сцены в леоновской повести и в вар-ламовском романе, где главный герой и поп оказываются в одной парилке; другое совпадение — пристрастие героев к азартным играм, у Леонова это шашки, у Варламова — карты).

И в «Унтиловске», и в «Куполе» присутствует схожий конфликт: на смену монархии, сославшей Буслова, в первом сочинении, и на смену коммунизму, сославшему Мясоедова, во втором, приходят ещё более чудовищные и стыдные времена. Но «унтиловское» дно всерьёз не способны изменить никакие перемены… Кроме, разве что, Страшного суда, который мы вполне заслужили.

Чтобы снять любые сомнения в прямой апелляции к Леонову, Варламов несколько раз пишет о «порче людской породы», о прямых «претензиях к Творцу» главного героя, упоминает в своём романе наиважнейшие для Леонова символы, например Вавилонскую башню, и такие понятия, как «чудо» и «западня» (имеются в виду, естественно, чудо божественное, а западня — бесовская).

Наконец, Варламов использует излюбленный леоновский приём, когда помимо рассказчика в романе присутствует ещё некий герой-сочинитель, который одновременно с автором пишет параллельный, на ту же тему роман (помимо «Вора», у Леонова схожая конструкция наличествует и в «Дороге на Океан», и в «Русском лесе», и в «Пирамиде», где отдельные герои пытаются по-своему, минуя автора книги, реконструировать те или иные события).

Вместе с тем очевидно, что сам классический леоновский сюжет об «унтиловщине» Варламов преподносит совершенно по-новому.