Леонид Филатов: голгофа русского интеллигента

«Отнюдь. Я сочувствую миллионам простых людей, которые сейчас оказались в полном дерьме. Что же касается моих убеждений, то я просто нормальный человек, как и большинство людей в этой стране, ни в какие движения не вливаюсь. Всю ущербность большевизма понимал с юных лет. Я был воспитан на „шестидесятниках“ – на Вознесенском, Евтушенко, Ахмадулиной, Аксенове… Я не могу похвастаться тем, что мне что-то запретили или в чем-то меня ущемили большевики. Потом, уже в период работы в Москве, в Театре на Таганке, были какие-то ожоги. Но это ерунда. Они лишь давали мне понимание всего того, что стоит за моим личным ожогом. Так что я не бунтовал, но и не был, разумеется, поклонником той власти. И когда я ругаю нынешнюю власть, то основываюсь на своих сегодняшних ощущениях, а не тоскую по прежним временам.

Сегодня многие испытывают скорее ностальгию по собственной молодости и по некоему покою. Покою на штыках – да, но не все ведь штыки были в лицо… Была все же некая «идиллия по-советски», а ныне – дикая разобщенность, люди тоскуют по прежней соборности, по коммуне.

Ужасно, конечно, что сегодня многим есть нечего, но в этом смысле бывало и похуже. Куда сильнее сейчас люди страдают психологически, от осознания того, что ты – ничто. Это больше всего оскорбляет…

Увы, нация деградирует. С русским языком хуже, с образованием. Да еще примитивщина и похабщина, которые людям сплошь и рядом навязываются под видом «культуры». В первую очередь сам народ, конечно, тянется к этому, но и навязывают ему. Порочный круг. Богатые люди оплачивают то, что им самим нравится, то, что они считают культурой, и всю эту «культуру» хлебают и спиваются…

Если человек не уважает и не любит себя, как он может уважать и любить другого? Бога в душах не стало, исчезло понятие греха, исчезло понятие «это плохо». Сегодня думают не о том, что плохо или хорошо, а что наказуемо или ненаказуемо. А такой «мелкий» грех, как вранье, – это как бы и не грех. И то, до чего страну довели, – не грех…»

Несмотря на болезнь, Филатов продолжал участвовать в создании передачи «Чтобы помнили». Однако теперь она выходила значительно реже, чем раньше, а потом ОРТ и вовсе приостановило ее показ. Но в феврале 2001 года этот цикл снова был возобновлен (19 февраля показали передачу о Всеволоде Санаеве). В эти же дни Филатова навестил у него дома журналист А. Чуклин, который описал этот визит следующим образом:

«Дверь в квартиру Филатова и Шацкой в большом сталинском доме на берегу Краснохолмской набережной открыла сама хозяйка. В просторной прихожей – зеркальный шкаф под потолок, стеллажи с книгами. На стенах, как в типичном актерском доме, фотографии, афиши. Из ванной в длинном черном халате с золотым шитьем на груди выходит Леонид Алексеевич. Нина Сергеевна без обиняков устанавливает регламент – час и ни одной минутой больше: „Леонид Алексеевич идет на поправку, но переутомлять его нельзя!“

Садимся за большой круглый стол. Из соседней комнаты к нам выходит белая пушистая кошка с приплюснутой мордочкой – хозяева говорят, что ее зовут Анфиской и она наполовину «ангорка». У Леонида Алексеевича на лице трехдневная щетина с изрядной проседью. Волосы гладко зачесаны назад. Голубовато-серые глаза спокойны и внимательны.

Филатов закуривает длинную и тонкую «дамскую» сигарету. Я вспоминаю о легендарных трех пачках сигарет, которые раньше были его дневной нормой. Оказалось, что норма не изменилась и по сей день: с сигаретами Леонид Алексеевич не желает расставаться ни за что…»

Как и обещала хозяйка, интервью длилось ровно час. Филатову было задано множество вопросов, я же позволю себе выделить лишь некоторые из них.

Чуклин: «Что было самым трудным после операции?»

Филатов: «После того как тебя прооперируют и удалят почки, год живешь на искусственном аппарате. Здесь не столько физические боли, сколько само ощущение умирания и желание уйти как можно достойнее. Не сломаться. Да и неловко кукситься, когда рядом столько людей стараются для тебя. Я видел, как страдают мои жена, мама, как девочки-медсестрички переживают, суетятся. Все мои мысли тогда были заняты одним – как бы достойнее держать себя…»

Чуклин: «Какие аргументы вы для себя находили?»

Филатов: «Разные. Пытаешься уговорить себя тем, что есть множество людей на земле, которым сейчас гораздо хуже. Когда наступал кризис и силы оставляли совсем, думал: и не такие, как ты, а по-настоящему большие люди уходили, и уходили спокойно, без шума, не привлекая к себе большого внимания. И в конце концов не один же ты умирающий на земле! Уходишь? Уходи! Только тихонько».

Чуклин: «А что держало в жизни?»

Филатов: «При всем этом всегда существовала некая чрезвычайно тоненькая ниточка, что связывала меня с окружающими, с моими близкими. Даже на самом краю я чувствовал их присутствие, их желание удержать меня. И очень много других людей участвовало в моем воскрешении. Я просто не мог не откликнуться на их усилия. Не мог согласиться с тем, что я уже труп».