Леонид Филатов

Любимовская трактовка Пира не столь отчаянна и безысходна. В центре внимания прежде всего процесс падения, путь к безнравственности. Чума как следствие состояния общества. Любимову важны не столько картины апокалипсиса, сколько точные психологические нюансы в показе Злодейства. Поэтому все внимание к актеру. Филатов играет одни из самых сложных и интересных ролей маленьких трагедий – Сальери, Скупой рыцарь. Он показывает зло во всем его развитии, во всей его оправданности, а потому и глубине падения.

...Репетиция продолжается... За черным столом Пира – Сальери...

ФИЛАТОВ: «Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет – и выше. Для меня...»

ЛЮБИМОВ: «Леонид, подожди. Обрати внимание, там не случайно точка стоит! Надо это понять... Это не важно, в те времена, в эти ли, а в те уж особенно – такое открытое отрицание всего! Поэтому и начинается большой монолог Сальери в подтверждение мысли, что вот моя жизнь вся, что является какой-то странный человек Моцарт и ломает ее. Почему? Я думаю, весь монолог Сальери – огромная подготовка к оправданию убийства. Как бы идеологическая подготовка, убеждение самого себя в правильности своего поступка и прямая апелляция к нашему разуму. По завету наших великих учителей монолог надо превратить в диалог. Подумай, как ты можешь превратить его в диалог с залом и собой. Начинает Сальери с предельного цинизма: „...Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше...“ Для него это так же ясно, „как простая гамма“. Он и дальше начинает довольно энергично рассказывать весь свой путь.

Когда я ставил этот спектакль в Швеции, то помогал актеру, который играл Сальери, движению его мысли музыкой. Если хочешь послушать, можем послушать сейчас музыку... Теперь давай сначала... Музыка тебе будет помогать, но имей в виду железную логику своего героя, что ты – Сальери – прав. Моцарт должен исчезнуть...»

ФИЛАТОВ: «Да. Понятно...

Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет – и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.
Родился я с любовию к искусству;
Ребенком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался – слезы
Невольные и сладкие текли.
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыки, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке. Труден первый шаг...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны
Пылая, с легким дымом исчезали.
Что говорю? Когда великий Глюк
Явился и открыл нам новы тайны
(Глубокие, пленительные тайны),
Не бросил ли я все, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?..»

ЛЮБИМОВ: «Леня, ты должен как хирург великий все вскрывать. Сальери нам поверяет все свои тайны: я мальчиком любил музыку так, что плакал, когда играл орган в старинной нашей церкви, я не был сухим, вы думаете, что я сухарь, который ничего не чувствует, ничего не знает? Нет! Я доказываю всем своим огромным монологом, что...» ФИЛАТОВ: «Что здесь особый случай...» ЛЮБИМОВ: «Да, особый случай. Моцарт губит нам все, потому что все наши правила опровергает. Он для Сальери странное исключение и, по его мнению, не нужен искусству. Моцарт разрушает гармонию искусства, он разрушает труд, он разрушает школу, он все попирает, поэтому он должен быть убран!»

ФИЛАТОВ:

«Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я».

ЛЮБИМОВ: «Леня, мне кажется, что в этих словах —огромная зависть. Они как бы выдают Сальери. Он с такой завистью весь в музыке этой. Это один из самых мрачных моментов трагедии, когда мы слушаем гениальную музыку и видим зависть, ненависть человека».

ФИЛАТОВ: