Ленька Пантелеев

— Да? Ты думаешь? По-твоему, это голос? Это ты называешь голосом?

Бросив на подставку утюг, она с распущенными волосами присела к роялю и запела. Ленька стоял рядом, переворачивал ноты и не замечал, что мать действительно поет плохо, что голос у нее срывается и хрипит… Этот голос он знал с детства, он казался ему лучше всех голосов на свете, лучше голоса Вяльцевой, Плевицкой и других знаменитых артисток…

— Ну что? — сказала она, захлопнув крышку рояля.

— Хогошо, — прошептал Ленька.

— Хорошо?! — воскликнула она, вскакивая. — Меня, мой милый, осмеют, освищут, тухлыми яйцами забросают за такое пение!..

В клубе Леньку посадили в четвертом ряду, совсем близко от сцены. В зале было холодно, зрители сидели в шинелях и полушубках, над головами их стоял пар, но как внимательно эти люди смотрели на сцену, как весело они смеялись, как дружно хлопали в ладоши, кричали «бис», «браво» и даже «ура»!..

Показывали какую-то агитационную пьесу — с буржуями, у которых на животах было написано «1000000000», и с представителями мирового пролетариата, которые на глазах у публики рвали цепи и обращали в бегство фабрикантов, банкиров и помещиков. Потом выступал пожилой московский фокусник, называвший себя почему-то «королем электричества». Мрачноватый молодой человек в толстовке читал стихи Маяковского и Блока… Все было очень интересно, но Ленька не мог спокойно сидеть, ему не гляделось и не слушалось; с замиранием сердца он ждал, когда на сцену выйдет конферансье и назовет знакомую ему фамилию.

Не выдержав, он вышел в фойе. На маленькой двери, ведущей на сцену, было сказано, что вход посторонним воспрещен.

«Ну, я-то, пожалуй, все-таки не посторонний», — подумал Ленька, не без робости открывая дверку.

Мать он нашел за кулисами. Она стояла, прислонившись к какой-то холщовой березке, и крутила в руках ноты.

— Что тебе надо? — испугалась она, увидев Леньку. — Уходи! Слышишь? Сию же минуту уходи! Не довершай моего позора!

— Ты волнуешься?

— Я?.. Я дрожу, как лист осенний, — ответила она громким шепотом, и Леньке показалось, что она действительно вся дрожит.

Он вернулся в зал. И не успел сесть, как услышал голос конферансье:

— Известная петроградская певица, наша уважаемая…

Все вокруг захлопали.

— Би-ис! — кричал рядом с Ленькой широкоплечий грузный красноармеец.

Вряд ли кто-нибудь, кроме Леньки, заметил, что Александра Сергеевна волнуется. Улыбаясь, она прошла к роялю, улыбаясь посмотрела в зал, сказала что-то аккомпаниатору, дождалась, пока он сыграет вступление, кашлянула в платочек и запела:

Однозвучно гремит колокольчик,

И дорога пылится слегка

В зале стало тихо. Ленька слышал, как бьется его сердце и как деликатно, сдерживаясь, сопит рядом с ним широкоплечий солдат.

Голос у матери был не сильный, но пела она тепло, задушевно, по-домашнему… И зрители долго не отпускали ее со сцены. Ей пришлось спеть и «Когда я на почте служил ямщиком», и «Вечерний звон», и «Колокольчики мои, цветики степные», и даже, когда петь стало уже нечего, глуповатую песенку про какую-то «мадам Люлю»… И что бы она ни пела, ей дружно хлопали. И всякий раз Ленькин сосед кричал «бис», и Ленька тоже кричал «бис», хотя ему было и стыдно немножко, как будто он кричал это самому себе.

После концерта он снова проник за кулисы. Мать окружили красноармейцы, благодарили ее. Какой-то пожилой человек, вероятно командир, протягивал ей перевязанный шпагатом пакет и говорил:

— Нет уж, вы нас, пожалуйста, товарищ артистка, не обижайте, не отказывайтесь. Я знаю, — цветы полагается в этих случаях, да где ж их взять в такое время?

— Да что это? Скажите, что это? — смеясь говорила Александра Сергеевна.

Пакет развернули. Там оказались хорошие солдатские валенки.

Домой Александру Сергеевну и Леньку отвезли в санках, на облучке которых сидел тот самый широкоплечий красноармеец, который был Ленькиным соседом в зрительном зале. Всю дорогу он хвалил Александру Сергеевну.

— Ну и поешь же ты, мать моя! — говорил он. — Спасибо тебе, товарищ певица. От всех ребят спасибо. Ей-богу, за душу взяла…

— Полно вам! Какая я певица? — смущенно оправдывалась Александра Сергеевна.

— Нет, не говори. Хорошо поешь. У нас в деревне и то так не поют.

А когда привез, помог Александре Сергеевне выйти из санок, снял варежку, протянул руку и сказал:

— Ну, прощевайте… А мы завтра Колчака бить идем.

И, уже вскочив на облучок и стегнув лошадь, крикнул:

— Отобьем… не сомневайтесь…

Двор был засыпан чистым снегом. Шли медленно. Ленька взял мать под руку и вдруг услышал, что она плачет.

— Мама, что с тобой? — испугался он.

— Ах, ты бы знал, — сказала она, останавливаясь и разыскивая платок, ты бы знал, какие это хорошие, какие чудесные люди!.. Нет, ты еще мал, ты не поймешь этого.

Ленька был еще мал, но он и сам видел, что эти люди, которые сегодня слушали песни и смотрели фокусы, а завтра пойдут умирать, — хорошие люди… Он только не понимал, — зачем же плакать?

А вот сейчас, вспоминая этот концерт, этот зимний вечер и разговор с матерью во дворе, он и сам готов был плакать навзрыд, забившись с головой под тоненькое больничное одеяло.