Ленинский тупик

Инякин отмахнулся рукой от невнятного бормотания Гущи. Ответил на свой вопрос сам: — Твоя идеология — заплати хорошо! — Он взглянул на Гущу искоса, полуопустив веко, как бы говоря этим: «И смотреть-то на такого невмоготу». Борода у Гущи рыжая, растет редкими кустиками, будто выдергивал ее кто с корнем, да недодергал. Лицо испитое, оливкового цвета. Серые плутовские глаза смотрят насмешливо.

Инякин подобрался. Понимал: разом стариков не перешибить. Не разойдутся по чужим бригадам. Надо бы для начала предложить что-то более привычное.

— Я так думаю, — властно и неторопливо произнес он, наперед зная, что начнут сейчас кричать старики каменщики, и потому заранее отметая их возражения, — наступил черед Александра Староверова. У него какой разряд? Пятый? А как он кладет! Видали небось. Хотя и у него еще и молоко на губах не обсохло и в своей жизни он ни одной церкви не склал, ни одного купола не воздвиг, все ж пора ему быть каменщиком первой руки. По-нынешнему, значит, дадим ему шестой разряд.

Иван Гуща чуть не подавился колбасной кожурой. Откашлявшись, он вскричал, как человек, обнаруживший в своем кармане чужую руку:

— С какой такой с-стати? А? За то, что Шурка чумаковских дочек на мотоцикле катает?!

Инякин даже лица не повернул в его сторону. «Колесо скрипучее! Везет не хуже других, но скрипит, хоть вон беги…».

Но Иван Гуща свое дело сделал.

— Шестой? Шурке?! — прошепелявили из того же угла. — Да я шестой получил когда? Когда плешь до шеи доползла. Шестой?! Да Шурке свод ни за что не выложить…

Инякин перебил резко:

— Когда будем в Заречье храм каменщика Ивана Блаженного, поперечника, ставить, тебя кликнем. На кой он ляд, свод?

— А знать надо!.. Ну, а арку? Циркульную арку! Шурка? Не приходилось?.. А не приходилось — нечего первый разряд давать!

Силантий, помедлив, положил на стол кулаки, как чугунные ядра старинных пушек.

Тихон Инякин покосился на них, прошипел, оскалив крупные желтоватые зубы:

— Ты сбить не давай себя, старшой. А то пойдет о тебе на стройке слава: сам корову через ять пишет, а помощничков ищет, чтоб и быка через ять писали. Побезграмотнее каких! Молодежи-де он боится как огня.

Силантий убрал со стола кулаки.

Инякин сдвинул в сторону стеклянные банки. Они звякнули, каменщики оглянулись в его сторону; тогда только он успокоенно заговорил о том, что иные из стариков каменщиков не понимают своей выгоды. Ныне дома будут расти как грибы. Хлеба всем хватит…

Гуща перебил его криком:

— Плети-плети речи-то! За наш счет. Вон у Шурки щеки в огне, совестно ему..

Но Шурка вроде не понял намека. В досаде глянул в угол: «Рассвистелся, щербатый. Глушь нерадиофицированная».

Добродушные выкрики: «Пущай!», «Вам жалко, что ли?» — потонули в мрачновато наставительном, хозяйском: «Рано, старшой!»

Старшим Силантий был, строго говоря, лишь для своего ученика Александра Староверова. И для девчат-подсобниц. Что же касается остальных….

Бригада Силантия была даже по довоенным временам не совсем обычной. К моменту же зареченской стройки таких бригад оставалось в Москве раз-два, да и обчелся.

«Последние могикане», — говорили о них. В бригаде Силантия каменщики высших разрядов, или «первой и второй руки», как они сами себя по старинке называли, все до одного собрались из одной деревни; младшему, вечно небритому, желчному Ивану Гуще, было за пятьдесят.

Неповоротливые, бесталанные к каменному делу отсеялись из бригады еще в те давние времена, когда артель Силантия возводила на Тверской здание Центрального телеграфа в гранитной шубе. У архитектора Рерберга клюка была тяжелой, суковатой. Он не давал поблажки. Мастера отбирались им, как сортовые зерна. Один к одному.

Всю жизнь они держались вместе, даже в войну, которую старики выдюжили в ермаковском стройбате. Естественно, они выглядели среди хлынувшей на стройку молодежи островком. Островок меньшал, таял, однако по-прежнему торчал над прибылой водой вызовом: нововведений старики не признавали.

Они, пожалуй, не потерпели бы над собой и бригадира, пусть даже самого толкового. Сколько уж лет обходились без него…

Они возвысили над собой только Силантия — за честность и твердое знание четырех правил арифметики. Силантий издавна хранил и распределял в конторе деньги «на поддержку штанов» (так называлась тут касса взаимопомощи); умелец и бессребреник, он не раз выдавал многодетным «на поддержку штанов» свои собственные деньги, а, случалось, восполнял своими невозвращенные. Учет «остатних сумм» он вел в конторе на обоях, для наглядности. Но голоса в своей бригаде, у стариков, даже он не имел.

Тихона Инякина это устраивало. На «обмывах» он решал самые важные дела: подсобниц сюда не допускали. Подсобницы — известное дело. Ты им слово, они тебе десять. А здесь без шума, келейно, среди своих. Тем более что и Силантий, выпив, становился еще уступчивее, чем трезвый.

Когда во время «обмывов» он все же упорствовал в чем-либо, Инякин сгребал его под мышку и выговаривал добродушно, как нашалившему ребенку: — Бахвалился, что тебя литром не сшибешь, а сам полбаночки — и ляля.

Инякин решил за него и ныне.