Лекарство против страха

Но ведь тридцать лет назад, когда оперативник Володя Шарапов внедрился в «Черную кошку», наводившую на всех ужас, ведь тогда еще и самого понятия «транквилизатор» не существовало…

И не было лекарств против страха, когда старший Панафидин, полный надежд и планов, которые свершились бы, произнеси он: «Отрекаюсь!» — нашел в себе силы сказать: «Пусть „да“ будет „да“, а „нет“ — „нет“!» — хотя это стоило ему кафедры, будущего, сына…

И Поздняков не глотал сегодня таблеток, когда бросился на двух вооруженных бандитов…

И Лыжин не принимал никаких транквилизаторов, когда оставил панафидинскую лабораторию, научную карьеру и заперся у себя, чтобы любой ценой получить метапроптизол…

А Хлебников? Разве он, зная, что ошибка может убить друга, похоронить открытие и уничтожить его самого как врача, разве он надеялся на седуксен?..

Значит, есть еще какое-то лекарство против страха, которое в колбе не получишь?

Пронзительно затрещал телефон. Я снял трубку.

— Тихонов? Это Хлебников говорит.

Я посмотрел на часы — двадцать минут четвертого.

— Звонил вам домой — никто не отвечает, и я решил позвонить сюда.

— Слушаю вас, Лев Сергеевич.

— Лыжин очнулся. Если хотите, можете сейчас приехать.

И бросил трубку.

…Добрые люди перевезли меня в Базель, и месяц лежал я в постели без сил, спасаясь от смерти их заботами. Исцеленный мною каноник Лихтенфельс вместо обещанных ста гульденов прислал с соборным служкою шесть монет, на них я и пропитался.

В слабости телесной и душевном отчаянии думал я о том, что на мне тоже печать вины за смерть Азриеля. Негоже было мне прятаться, и, если принял он гордо смерть мученическую, надлежало и мне тоже взойти на костер.

Что же остановило? Растерянность? Малодушие? Здравый смысл? Или это был обычный страх? А может, надежда на отмщенье?

И решаю я дать им окончательный бой. На третий день страстной недели поднимаюсь и, шатаясь от слабости, иду в магистрат. Не дав мне выговорить и слова, Наузен стукнул кулаком по столу:

— Не вздумайте жаловаться мне на добрых моих горожан! Вы сумели испортить отношения со всеми достойными людьми в Базеле. И мне надоело выручать вас из бесчисленных склок, которые вы такой любитель заваривать. И вообще, для всех будет лучше, если вы покинете наш город…

Я говорю покорно:

— Готов это сделать хоть сегодня. Но я прошу вас потребовать у каноника Лихтенфельса возвращения мне девяноста четырех гульденов, которые он мне должен за исцеление. Иначе у меня просто нет денег на дорогу.

— Советую вам не мешкать и не ждать возвращения сомнительного долга. Говорю это вам из доброй памяти к почившему другу моему Иоганну Фробену, пригласившему неосмотрительно вас в наш город…

— Но долг мой несомненен! Это может подтвердить мой помощник и ученик Опоринус — он присутствовал при уговоре с отцом Лихтенфельсом…

— Ваш ученик Иоганн Хербст по прозвищу Опоринус ничего, надеюсь, вам впредь подтверждать не станет… — говорит Наузен зловеще.

— Но почему? Он видел и слышал…

— Видел! Слышал! — кричит Наузен, выхватив из папки на столе лист. — Он много чего видел и слышал! И рассказал немало. Вот слушайте, вот, вот, здесь все написано: «…вышеупомянутый Иоганн Хербст по прозванию Опоринус, задержанный для снятия допроса по настоянию медицинской коллегии и капитула храма святого Петра, под угрозой пытки подтвердил, что его учитель — лекарь Филипп Ауреол Бомбаст Теофраст фон Гогенгейм по прозванию Парацельс — занимается черной магией и колдовством; и сам лично был свидетелем изготовления волшебских лекарств и получения Парацельсом с помощью бесовской тинктуры золота из свинца и сурьмы…» Слышали?

— Слышал. — Я не могу скрыть растерянности. — Бедный, слабый Опоринус…

— Ваше счастье, что у нас свободомыслящий город свободной реформации, а случись это в оплоте папской нечестивой церкви, вы бы уже дымились на костре!

— Да, это большое счастье, — соглашаюсь я. — Но и у вас скоро задымят костры, как в оплоте свободной реформации Женеве. — Помолчав, я добавляю: — потому что все они — одного поля ягода, потому что все вы — злые невежды, радостные мучители, истязатели свободного разума и тюремщики человеческой воли…

Эпилог

В палате горел ночник, и два желтых пятна от него симметрично застыли на полу и на потолке. Хлебников сидел у кровати и считал пульс Лыжина.

— Здравствуйте, Владимир Константинович, — сказал я.

Лыжин посмотрел на меня прозрачными глазами, застенчиво улыбнулся и еле слышно шепнул:

— Вы извините, у меня что-то с памятью делается…

— Меня зовут Станислав Тихонов, — подался я к нему.

— Да-да, — неуверенно сказал Лыжин. — Что-то припоминаю…

И я с отчаянием, с рвущей сердечной болью вдруг понял, что он ничего не припоминает — он не помнит меня совсем, он не узнает меня. Он просто меня не знает, никогда не видел, вычеркнул из сказки навсегда.

Хлебников повернулся ко мне, сделал успокаивающий жест рукой:

— Есть отдельные провалы в памяти. Это восстановится…

Лыжин смотрел задумчиво в потолок, где застыли желтые пятна света, как две сплющенные луны, потом сказал медленно: