Лекарство от нерешительности

Бенджамин Кункель Лекарство от нерешительности

«п + 1» посвящается[1]

Кто-то скажет: «Решимость совершить тот или иной поступок может появиться лишь в определенных жизненных обстоятельствах…» Она появится тогда, когда появится, — насилие над собой тут неприемлемо.

Витгенштейн, «Философские изыскания»

Пролог

Лишь когда заложило уши — самолет шел на посадку, внизу мигали огни славного города Боготы, который, впрочем, с воздуха мог сойти за любой другой город, — лишь когда заложило уши, я оторвался от страницы, занимавшей мои мысли в течение всего полета, и стал думать о девушке — или, вернее, женщине, подруге — или, точнее, знакомой — по имени Наташа: ради встречи с ней я и прилетел в такую даль. В то время я вообще не мог думать о будущем, пока не сталкивался с ним нос к носу.

Скажу больше: тогда каждый считал своим долгом ткнуть в мою прямо-таки бьющую в глаза Двайт-ственность; действительно, я был словно привит от обстоятельств места и времени. «Двайт, старина, да ты все тот же, чтоб тебя!» — в один голос восклицали однокашники. «Двайт, как я рада тебя видеть! Ты совсем не изменился!» — по очереди квохтали мамины приятельницы. Да что там приятельницы — мама сама нет-нет, да и выражала свое полное с ними согласие. И я знал: это не просто слова, иначе пришлось бы согласиться с одним из двух утверждений: а) они сговорились; б) налицо полнейшая коллективная некомпетентность в вопросах выявления личностных характеристик окружающих. Оба утверждения я как человек, окончивший философский факультет и веривший, что если большинство людей утверждает нечто, значит, это действительно так (или почти так), имел основания считать несостоятельными. Я никогда не углублялся в эти (равно как и во все остальные) вопросы философии больше, чем на «трояк» — «трояка» достаточно в наш век безудержной инфляции высшего образования, — однако данное обстоятельство не мешало мне думать о себе как об очень предусмотрительном индивидууме. В этом мнении меня поддерживали не только результаты беспристрастных изысканий, но и моя личная патологическая покладистость, благодаря которой я всегда был в прекрасных отношениях со всеми и с каждым.

Мне очень неудобно, что повествование о важных обстоятельствах, изменивших мою жизнь, я начинаю столь невразумительно, тем более что в этом повествовании, помимо секса и наркотиков (пропорция в пользу последних), а также моих заключительных рекомендаций читателю, немало данных о весьма специфических ощущениях. (Самолет снижался. Плакали дети. Парень справа от меня разрисовывал в бизнес-журнале статью о Колумбии: в художественном беспорядке на полях расцветали синие Nota bene, текст располосовывали энергичные подчеркивания.) Я отрешенно смотрел в окно. Многие, должно быть, полагали, что я вообще никогда не менялся; мне же казалось, что я каждый раз с головой погружаюсь в окружающую обстановку, успешно мимикрирую. В тот момент я висел в абсолютной пустоте, готовый погрузиться, как только станет ясно куда.

Еще пять часов назад я был в Нью-Йорке. В Нью-Йорке я прожил четыре с лишним года, львиную долю этого времени — в центре, на Чемберз-стрит, с тремя другими разгильдяями. Периодически появлялся четвертый, точнее, включая меня, пятый, — он не сдал ключ и имел привычку вваливаться без предупреждения и оккупировать наименее раздолбанную на тот момент кровать. Конечно, я не насовсем улетел из Нью-Йорка, я планировал вернуться максимум через десять дней. Я нарочно не застелил постель, рассчитывая, что развороченное одеяло будет создавать эффект моего присутствия или по крайней мере напоминать о моем скором возвращении. Кроме того, у нас намечался вечер встречи выпускников, на который мне необходимо было успеть и с подготовки к которому история с Наташей, собственно, и началась.