Легкий привкус измены

Он, человек непостоянный и влюбчивый, хранит верность Виктории вот уже почти семь лет. Именно ей, а не жене, которая пользуется его верностью автоматически, заодно с Викторией, притом догадываясь, кому обязана семейным покоем. Жена знает об их прежних, еще до рождения сына Виктории, отношениях. Знает, что Алексей Михайлович по-прежнему встречается с Викторией, сопровождает ее в театр или в филармонию, дарит ей цветы, а на день рождения и на 8 Марта - недорогие, но приличные духи, знает - и считает это нормальным.

Уже несколько лет, как они подружились домами - Алексей Михайлович и его жена Наталья с одной стороны, Виктория и Алексей Иванович, ее муж, - с другой. И всякий, кто не знал предыстории, нашел бы их отношения естественными: два Алексея приятельствовали по-мужски, Виктория и Наталья - по-женски. И дополнительная близость между двумя членами этого сообщества для остальных его членов только номинально оставалась тайной. То есть Алексей Михайлович и Алексей Иванович прямо между собой об этом не говорили, также как и Наталья с Викторией, но наедине с Алексеем Ивановичем Наталья могла позволить недвусмысленный намек, на что Алексей Иванович отвечал всезнающей снисходительной улыбкой.

Единственным человеком, который по-прежнему осуждал отношения Алексея Михайловича и Виктории, даже когда они стали чисто платоническими, была Катя. Но к этому все давно привыкли и прощали Кате осуждающую мину, соглашаясь, что трудно требовать снисходительного отношения к супружеской неверности, пусть даже и совсем невинной, от женщины, которая так глубоко несчастна в браке и тем не менее не находит в себе сил расстаться со сделавшим ее несчастной мужем.

Несчастливый брак Кати стал главным делом ее жизни, ее второй профессией. Брак и на самом деле был - или казался со стороны - настолько несчастливым, что считался в близком Виктории и Алексею Ивановичу кругу эталоном несчастливого брака. И когда кто-то из друзей начинал жаловаться Виктории или Алексею Ивановичу на невыносимую атмосферу в семье, ему или ей немедленно указывали на Катю.

- Вот у Катюшки, - говорила ноющей подруге Виктория, - у нее действительно несчастный брак. А у тебя что? Ну, не помогает тебе муж посуду мыть, не хочет ребенок выносить мусор, не дарят тебе на 8 Марта цветов - это такая мелочь в сравнении с тем, что творится дома у Катюшки. Побыла бы ты в ее шкуре, посмотрела бы я на тебя...

Часто такого рода разговоры велись в присутствии Кати - было вполне естественным, что она много времени проводит в семье кузины, отдыхая душой от домашних тягот, - и тогда Виктория или Алексей Иванович прямо указывали рукой на присутствующий эталон, как бы предлагая подруге (реже другу) сопоставить с ним собственное горе и решить, настолько ли оно велико.

Превзойти эталон пока не удавалось никому.

Что касается Кати, то она привыкла к своей эталонной роли и не потерпела бы соперниц в несчастье - но сама стала несколько глуховатой к несчастьям других. И когда люди абсолютно счастливые (а рядом с ней такими могли считаться почти все) на ее глазах заводили связи на стороне, она смотрела на них неподвижным, как бы замороженным взглядом и говорила капризным, привычно печальным голосом:

- Ну, не понимаю я вас, сударь (или сударыня). Чего вам еще не хватает? Зачем вам все это надо? У вас такая умная, обаятельная, красивая жена (умный, обаятельный, талантливый муж), а вы ищете каких-то пошлых приключений на стороне. Это наконец просто непорядочно...

Когда Алексей Михайлович впервые услышал от Кати такое, он был искренне тронут ее печалью. Ему было больно смотреть в ее неподвижные, словно стеклянные глаза, которые глядели сквозь него, его не видя, наблюдать за неловкими, какими-то деревянными жестами ее некрасивых, длинных, худых рук с выступающими синими венами, он непроизвольно вздрагивал, когда голова Кати при разговоре вдруг коротко и резко дергалась - всегда вниз и вправо, - причем она сама этого не замечала. Ему хотелось подойти к ней, насильно закрыть ей немигающие веки, чтобы не видеть стеклянного взгляда, взять ее, как ребенка, на руки и укачать под колыбельную песенку - однако он не рисковал даже дотронуться до ее руки. Ему казалось, что реакция будет непредсказуемой, что она или разрыдается и бросится ему на шею, умоляя тут же, немедленно спасти ее, увести от злодея-мужа, или, что вероятнее, зашипит, как кошка, и расцарапает ему лицо длинными острыми ногтями.

При том, что руки у нее были слишком длинные и худые, и синие вены образовывали на наружных сторонах предплечий некрасивые квадраты (он специально сравнивал узоры сосудов у разных людей и ни у кого подобного не видел), кисти напротив были изящны и породисты, с длинными тонкими пальцами и очень длинными, ухоженными ногтями. И то, что даже в летний зной ладошки и пальцы казались красновато-синими, замерзшими, а кожа на внутренней стороне пальцев морщилась, будто ее было чуточку лишку, не портило их. Но все же не хотелось, чтобы эти отточенные коготки до крови разодрали ему кожу и выцарапали глаза.