Легендарный

— К тому, какое оно было у Султана — нет. Иногда я брался за охрану границ, соглашался на патрулирование самых опасных участков, отбивая почти ежедневные вылазки контрабандистов, заслужил кое-какое уважение среди бывалых вояк, мне даже дали скидку в местном баре. Это был совершенно иной опыт. Достаточно интересный и важный, поскольку мне приходилось жить и работать рядом с теми, кого я должен был презирать всем своим сердцем. Но как оказалось они мало чем отличались от меня внешне. Такие же чумазые, грязные после боя, с уставшими от всего глазами и желанием поскорее набить горло водкой, чтобы забыть о прошедшем дне до следующего рассвета. Прожив среди них, я понял, что очень долго ошибался, моя голова была забита чепухой, бредом о классовом превосходстве одних над другими, что гены, эти невидимые переплетенные нити дают тебе привилегии. Это все дерьмо. Они ничуть не хуже нас. Они почти такие же, просто другие. Те же руки, то же туловище. Может они слегка слабее и не так быстро мыслят, но они вместе. Они не оттолкнули никого, кто пришел к ним за помощью и ночлегом.

Офицер поднял взгляд на меня.

— Ты до сих пор держишь зло на Клан.

Я не стал отпираться.

— Конечно. Я считаю, что трибунал ошибся. Он не понял меня, мой поступок. Я отстаивал свою честь вернорожденного, ведь тогда это для меня было святым.

— А сейчас?

— Много воды утекло с той поры. Я многое переосмыслил, многое увидел, со многим общался. Я знаю, что ошибался если не во всем, то в очень многом. Все эти сказки, бредни о высшем и великом пути, где каждый найдет достойную награду своей жертве. Глупость. Мы оставляли за собой горы трупов и обуглившихся осколков, а взамен не получали ничего. Путь растянулся на многие годы, кто-то ушел раньше времени, кому-то удалось продержаться чуть дольше, но какой результат? Правильно — никакого. Мы просто убивали, прикрываясь высокими ценностями, а ведь кровь от этого не становится менее красной. Она все такая же алая и горячая, а трупы коченеют очень долго, если в момент детонации их просто не разрывает на части. Ты бы видел их глаза, эти искаженные лица, будто высеченные из камня. Глаза! Открытые и налитые кровью. Что может быть страшнее чем это? Не знаю. Это чертовщина, брат-сиб. Я понял это слишком поздно. Во мне давно зрел план отойти от этого, попытаться найти себя в чем-то более мирном, созидательном, но руки мои были созданы и обучены только одному — убивать. Знаешь, как страшно осознавать это, что ты просто ничего другого не можешь? Не умеешь. Не способен научиться.

Офицер остался неподвижен.

— Я не думал над этим никогда.

— Подумай.

Он отвел взгляд.

— Ничего не обещаю. Много работы.

— Нам врут. Постоянно заливают уши дерьмом, а мы только радуемся, потому что не можем выслушать другую сторону. Вольняги — это звучит так презрительно, что хочется блевать, а ведь в них ничего такого нет. Они вольные! А мы? Мы продукт. Растение, выращенное под строгим наблюдением таких же растений. Мы цепные псы. Нам командуют — мы выполняем. Мы возвращаемся живыми и тут же получаем кость в знак благодарности и быть может самку, которая даст продолжение рода.

— Ты говоришь глупости, старик.

— Нет, — я качал головой, — никаких глупостей. Правда! Посмотри мне в лицо. Что ты видишь на нем, кроме изрезанной кожи и шрамов, оставленных врачом-наркоманом, а?

— Ничего.

— В этом-то вся и проблема — я перестал быть человеком, а ведь лицо и глаза — это то единственное, что делает нас таковыми. Султан не был человеком и его глаза были тому подтверждение. Ни голос, менявшийся всякий раз при помощи встроенной программы, ни кожа, давно побледневшая до омертвения. Глаза! Они сверкали искусственным блеском, делая его чуждым к любому состраданию, ведь существо потерявшая это, навсегда перестает быть человеком. Он мне так и сказал перед самым уходом, что я никогда его не пойму, а он не поймет меня, ведь между нами временная пропасть глубиной в несколько десятков лет и целая эпоха, в которой когда-то жил мой отец… наш отец.

Офицер устало потрепал шевелюру. Затем встал из-за стола, закрыл свободной от сигареты рукой портативный компьютер и подошел к черному окну. На горизонте начинали появляться первые блики поднимавшегося солнца.

— Отец давно умер.

— Но мы его продолжение.

Он согласился.

— Тогда почему мы такие разные? Евгеническая программа должна была сделать нас едиными во всем. Копиями. А получилось именно так.

Я пожал плечами, чувствуя как все сильнее начинало болеть в запястьях, скованных тяжелыми наручниками.

— Наверное, это лишний раз дает понять, что природа, как бы мы не пытались ее обуздать, все равно найдет способ разнообразить даже таких идентичных с точки зрения евгеники существ.

— Знаешь, — офицер выпустил струйку дыма в стекло. — Мне кажется я начинаю понимать, что с тобой произошло. Это называется разочарование.

— В какой-то степени.

— На тебя очень сильно повлияло общество вольняг. Этот как зараза.

Я рассмеялся.

— Это не болезнь, которую можно подхватить зимним утром, это нечто большее.

— И что же?