Легенда о гетмане. Том I

Между тем, одна волна всадников двигалась навстречу другой, все ускоряя ход. Безумство предстоящего боя охватило не только людей, но и лошадей. С оскаленных конских морд срывалась пена, глаза их пылали дьявольским огнем, копыта летели, казалось, не касаясь земли. И вот с ужасным грохотом обе лавины коней и всадников столкнулись. Сама земля содрогнулась от этого удара, испустив ужасный стон; гусарские пики пронизывали и коней и лошадей, а могучие гусарские кони, несли своих седоков вперед в гущу боя. Уже через секунду обрушившиеся вниз тяжелые палаши высекли первые искры из легких казацких сабель. Передовые ряды казаков в мгновение ока были сметены этим натиском и оказались под копытами коней, густо окропив горячей кровью степную траву, а гусарская конница, не снижая темпа, продолжали нестись дальше.

Кривоносенко, вначале возглавлявший атаку, а затем переместившийся в задние ряды, быстро оценил обстановку и выкрикнул приказ рассыпаться веером. Его повторили сотники и куренные атаманы. Когда он дошел до передних рядов, те уже и сами без команды стали рассыпаться по обширному полю, стремясь уйти от слитного удара тяжелой конницы. Те, кому удалось это сделать, по широкой дуге возвращались в свой лагерь, но немало было и тех, кто, как сноп валился с коня, разрубленный до самого пояса гусарским палашом.

Князь Иеремия неподвижно сидел на своем аргамаке, как вытесанный из гранита памятник, наблюдая с высокого кургана за ходом сражения. Его глаза под нахмуренными бровями метали молнии, губы змеились зловещей улыбкой, а рука судорожно сжимала эфес сабли, словно он сам вел своих гусар в эту смертоносную для противника атаку. Свой алый плащ с горностаевым подбоем он еще при выходе из Лубнов сменил на темно-синий походный и теперь мало чем отличался от остальных своих воинов. Голову его прикрывал обычный стальной шлем без забрала.

Наблюдая за перипетиями боя на равнине, князь заметил, что казаки применили излюбленный прием татар, рассыпавшись по полю и теперь спешат возвратиться к своим. Не укрылось от него и то, что натиск панцирной хоругви ослабел, всадники начали сдерживать коней, а отдельные гусары стали гоняться за ними по всему лугу, как за зайцами. Своим орлиным зрением он рассмотрел и темнеющие вдали ряды казацкой пехоты.

— Ну, что же, — удовлетворенно подумал воевода русский, — на первый раз мы преподнесли этим хлопам неплохой урок.

Он повернулся к своим хоругвям, которые уже заканчивали перестраиваться для движения в обратном направлении и, выдернув из-за пояса булаву, повелительно взмахнул ею. Спустя мгновение холостой залп нескольких пушек послужил сигналом панцирной хоругви возвращаться назад. Князь взмахнул булавой еще раз, указав на север, и стал спускаться с кургана. Одновременно тронулась с места и головная хоругвь.

Кривонос, наблюдавший за ходом сражения, находясь на открытой местности впереди полков Богуна, Донца и Таборенко, хорошо знал силу удара «крылатых» гусар, поэтому и не рассчитывал, что его конница победит в этом бою. Все же он, надеялся, что может быть опьяненные успехом гусары, утратят осторожность и приблизятся на расстояние выстрела к изготовившейся к бою казацкой пехоте. Однако, услышав пушечные выстрелы, призывавшие их назад, понял, что заманить гусар в ловушку не удастся. Затейливо выругавшись в адрес грозного князя, он возвратился в свой лагерь., чтобы организовать преследование.

Всю ночь князь Иеремия отступал в направлении Заславля и всю ночь полки Кривоноса двигались за ним буквально по пятам. Подойдя к Полонному, куда уже начали возвращаться местные поляки, Кривонос взял местечко штурмом и сжег до основания, не пощадив даже грудных младенцев. С момента выхода из Чигирина к его войску присоединялись толпы крестьян, жаждущих влиться в ряды восставших. Не у всех из них было оружие, у кого-то имелись только топоры да вилы, но все они были полны решимости сражаться с ненавистными ляхами. Всех их зачисляли в войско, формируя на ходу новые сотни и целые полки.

Но пополнялось не только казацкое войско. Едва князь отошел от Махновки, как ему встретился довольно сильный отряд киевского воеводы Тышкевича, чьим вотчинным городом она и была. Узнав о том, что Махновка захвачена казаками и предана огню, Тышкевич едва не заплакал.

— О, моя Махновка, — повторял он, горестно ломая руки. — Я разорен, как Бог свят, разорен, по миру пустили проклятые хлопы.

В то время Тышкевич уже был не молод, но держался бодро и, вряд ли кто, глядя на него мог предположить, что осталось жить воеводе на этом свете меньше года…

Вишневецкий, слушая причитания Тышкевича, с едва скрываемым презрением смотрел в обрюзглое лицо воеводы киевского. С его языка уже готовы были сорваться нелестные для того слова, но вспомнив о сединах и о прежних заслугах Тышкевича, он сдержался.

— Не один пан потерпел от хлопов, — ограничился князь лаконичным замечанием. — Я вот тоже все у себя на левом берегу бросил и два месяца со своими хоругвями мотаюсь в походе, даже спим в седлах на ходу, Время не о своих имениях думать, а судьбах Отечества.