Легче воспринимай жизнь

— Она не должна была этого делать! — Йонаса уже нельзя было остановить. Он подхлестывал сам себя с упорством неумолимого всадника. — Мы договорились, что сегодня я беру чемоданы со своими вещами и перехожу жить в ваш дом на равных правах!.. Да! Ведь не думаешь, что мы с ней будем жить здесь, в амбулатории, где недостаточно места, чтобы принимать больных и где зимой холодно, а летом душно? Эту дерьмовую квартиру я оставлю фельдшеру, который вообще не живет, подвешенный в какой-то мансарде! Мои чемоданы уже готовы, будь добр, помоги поднести их как настоящий современный мужчина. Где мои чемоданы?!

Нашел чемодан в спальне под кроватью и стал запихивать в него, что попало под руку.

— Нет! Это не была шутка, потому что она не может жить так, как она жила, и не знает, как жить по-другому. Это не была шутка, так как шутить на такой манер может только сытый человек, а не человек голодный! Ты хочешь, чтоб «это» называлось шуткой, потому одна только мысль, что тебя могут обмануть, покинуть, променять, обойти, не оценить, что тебя могут забыть, что могут плюнуть на твои достоинства государственного мужа, — одна только мысль об этом кажется смешной и потому все это может быть только шуткой… Когда подступит к тебе смерть, ты скажешь ей: «старая, не шути!». Не так ли? Вот, хватай, парень, чемодан и тащи в дом к себе, а я сейчас подойду! Ну? Кому сказано?! Йонас подхватил со стола железяку: ну-у!

— Пошел ты к черту! — тихо сказал Ачас. Йонас заглянул ему в лицо и удивился в третий раз — Ачас все-таки заплакал. Слезы, что капали на его сорочку и лацкан пиджака, были редкие и крупные, как бывают у детей, у которых еще не развиты защитные железы, производящие слезы.

Йонас снял перчатки и бросил под стол. Потом открыл окно. От реки подуло ржавой осенней травой

— Мошкара набежит, — сказал Ачас.

— Вытравим.

Потом Ачас сказал:

— Глупо веду себя… — Йонас не ответил, и он повторил — Не знаю, что говорю, и глупо веду себя…

— Хорошо ведешь себя. — Президент промолчал, и Йонас повторил — Нормально ведешь.

Ачас встал.

— Чертовски было бы здорово, если бы мы сейчас не допивали эту бутылку. И не говорили бы о рассвете, о дружбе и прочем.

— Я сейчас думаю как раз об этом, — сказал Йонас и закупорил бутылку. — Ты возьмешь бутыль с собой? Нет?

Ачас у двери остановился и подмигнул:

— До завтра.

Йонас даже вздрогнул.

— Уж нет! — крикнул он. — Поищите себе другого!

Впервые оба заулыбались. Ачас вернулся и протянул руку. Было видно, что он очень хотел эго сделать.

— Другой уже был. — Ачас вернулся к столу и разлил бутылку по мензуркам. — Помнишь, как Роза настаивала, чтобы ты привел на день рождения этого певца? Она хотела, чтоб он… понимаешь? Чтоб он взял па себя твою роль. Но тот не пришел, и она подумала о тебе.

Чокнулись и оба, как по уговору, отпили самую малость. И поставили мензурки на стол.

— Спасибо тебе.

— До чего ты везучий, Ачас, — застонал Йонас. — Наш певец, как ты назвал его, знаешь ли, служил в воздушно-десантных частях, в «синих беретах». Ты понимаешь, на что было бы похоже твое лицо сегодня? Давай за это везение тоже чокнемся. До рассвета еще далеко.

Чокнулись. Сели на стулья и помолчали. Каждый о своем. Зазвонил телефон.

— Спасибо… Хорошо себя чувствую… А вы?.. Конечно. Он у меня… Спокойной ночи.

Ачас увидел, что Йонас смутился и потупил глаза.

— Это меня ищут?

— Нет. Ищут нашего десантника. Мама беспокоятся.

— Слушай, Йон! Как ты смотришь, если бы мы теперь пошли к нам? По-моему, сам бог велел, чтобы мы провели сегодня этот вечер с Розой, пет?

— Велел. Хорошо смотрю. Пошли.

Йонас взял в руки чемодан, пошел к двери. Ачасу это понравилось.

— Дай, я понесу!

И они пошли по улице, ребячась, вырывая друг у друга чемодан.

Он сидел в стареньком кресле, прикрывшись по пояс халатом, и уплетал яблоко. Над диваном на нитке покачивалась соломенная жар-птица.

— С меня сняли судимость… Все честь честью, но год я «отпилила» в колонии общего режима… Когда в прошлом году попал мой директор и я стала проходить по его делу, меня топить заново не было им смысла… Масштаб был уже крупнее, и меня, как сошку, выбросили из дела, как муху из щей… На чем и спасибо.

Инга нагнулась к столу за яблоком и обнажила спину, показывая четко обрисованный позвоночник.

— Ты вспоминаешь о прошлом?

— Практически, нет. Но человеки иногда напоминают. Я, наверно, возбуждаю их фантазию.

— Выходит, мою тоже?

— Не исключено.

Яблоко было кислое, и она сморщилась, будто обожгла себе рот.

— Из двух разных мнении о человеке люди всегда предпочитают худшее. Это так.

Он не спорил. Может быть, даже соглашался.

— Ты уже должен уходить?

Удивительно, как она угадала ход его мыслей.

— Но если ты должен уходить не потому, что там мать и отец, а потому, что ты думаешь о моем добром имени, то можешь еще не уходить. — Она откусила и бросила кусок яблока Своему Единственному на лоскуток коврика.

— Находишь, что оно кислое? А почему только люди должны есть то, что невкусно? Ответа не-по-сле-до-ва-ло. А ты, Единственный, должен сказать: «Потому, что человек живет дольше собаки и ему перепадает и невкусное, и вкусное».