Ледовый десант

Все ломало стратегию вдохновителя создания «Днепровского вала» генерал-фельдмаршала Эриха фон Манштейна. Правда, форсирование Днепра на юг от Киева еще не означало создания русскими стратегического плацдарма на Правобережье. Войскам, которыми командовал генерал армии Ватутин, еще надо было выйти на оперативный простор, ввести в действие танковую армию. Форсирование Днепра вблизи старинного украинского города Переяслава было неожиданным для немецкого командования. Внезапным оно оказалось и для инженерных войск и тылов Воронежского фронта.

Теперь нужен был срочно мост. Иначе танковая армия, тяжелая корпусная артиллерия могут надолго остановиться на левом берегу. Без танков, без «бога войны» — тяжелой артиллерии — немыслимы выход войск на оперативный простор и взятие Киева, столицы Украины.

Шаблий подошел к мостостроителям. Два офицера держали в руках большой лист бумаги с начерченной схемой будущего моста.

— Неужели успеете сделать за две недели? — спросил их Семен Кондратьевич, кивнув на схему.

— Должны бы управиться, — ответил стоявший рядом усатый плотник.

— А может, удастся и за десять дней, — произнес не очень уверенно лысый старик с топором в руке.

— Невероятно, — прошептал Шаблий. — Такая ведь широкая река… Да еще эти проклятые бомбардировщики…

— Все знают, что это невероятно, — тихо произнес офицер. — Но знаем и то, что надо.

«На Днепре все, весь народ солдаты! — подумал генерал, увидев на песчаной дюне деда, опиравшегося на клюку. — Одет во все полотняное. Наверное, сам шил или старуха…»

Старик щурил глаза и время от времени вытирал их рукавом полотняной рубахи.

Семен Кондратьевич подошел к нему.

— Добрый день, дедушка.

— Здорово, добрый человек.

— Смотрите, как ваши земляки мост строят?

— Рад бы глядеть, да глаза еле видят. Мне уже за восемьдесят. Ночью перевозил на пароме наших артиллеристов на тот берег. Затопил свой паром, когда наша армия оставила Днепр. А теперь вот поднял. Пригодился. Шевченко я, Роман Аверьянович, добрый человек.

— Вы уже дважды назвали меня «добрым человеком», — улыбнулся Шаблий. — А ведь меня, наверное, плохо видите.

— По голосу можно узнать, кто добрый, а кто злой.

— Значит, вы Роман Аверьянович Шевченко… Это вы с переяславскими партизанами имели связь?

— Был у них за осведомителя. Ходил в село Хоцкое со своей старухой в разведку. Мне-то обошлось, а жинке фашисты глаз выжгли раскаленным шкворнем за те походы… Да еще немцы и полицаи измывались над нами за то, что мы скрывали государственного преступника. Говорили, что это какой-то нынешний Кармелюк или Максим Железняк. Только позже догадались, что этим преступником для немцев был хлопец из латышей. Артуром его звали. Мы спрятали его, босого, в дни, когда еще гуляла вьюга. Из плена немецкого бежал он аж из-под Белой Церкви.

— Из латышей, говорите? — взволнованно произнес Шаблий. — Это наш партизан Артур Рубен.

— Да. Артур. А фамилию не спрашивал. Сперва я и двое моих внучат приняли его за немца. Картавил, когда по-нашему говорил. Но пойдет ли немец босиком по морозу? Будет ли ползти по хрупкому, еще тонкому днепровскому льду? И поняли мы: свой человек, хоть и из латышского племени…

— Низкий поклон вам, Роман Аверьянович, от партизан Украины! Ваше имя хлопцы передавали по рации в штаб. А я начальник партизанского штаба генерал Шаблий. Поклон вам и от всей армии за то, что своим паромом перевозили на правый берег наших воинов. Вы ведь уже плохо видите, а все-таки отважились.

— Большая честь разговаривать с генералом. Вот только почему-то долго, сынок, вы не возвращались.

— Виноваты, Роман Аверьянович, — склонил голову Шаблий. — Не возвращались долго, потому что в сорок первом очень далеко отошли от Днепра.

Дед Шевченко в ответ промолчал.

Генерал Шаблий почувствовал себя неловко. Пауза затянулась. И он спросил просто так, лишь бы поддержать беседу:

— А где ваша хата?

— На том берегу Днепра была. Немцы сожгли. Но у меня здесь, возле берега, издавна стояла сторожка. В ней мы со старухой и внуками и прятались после того, как жене фашист глаз выжег… А я вот обоими глазами и при ясном солнце почти ничего не вижу. Стал как та сова. Свет слепит глаза, и они слезятся. Да и пора уже, наверно. Родился я, говорили, еще во времена крепостного права. Так что по этим берегам и слепым могу пройти. Топтал эти стежки-дорожки, когда еще в одной рубашке бегал, без штанов. Лет тому… — Роман Аверьянович вдруг умолк, так и не сказав, сколько же времени прошло с тех пор, когда он бегал по лугам и в лесу в одной рубашке.

— Так сколько же вам точно годков, дедушка?

— Может, восемьдесят пять, а может, и больше… Хотел было помочь горбылей поднести сюда, к берегу, так прогнали меня ваши солдаты, — пожаловался Роман Аверьянович.

— Если очень хочется помочь мостостроителям, то пойдемте со мной, принесем хоть несколько бревнышек, — сказал Шаблий и направился к штабелю бревен, приготовленному оккупантами для отправки в Германию.

За полчаса они принесли из леса к берегу двенадцать горбылей. Дед Шевченко был доволен.