Ледоход

Сдой, измученный еврей, фигуркой похожій на мальчика, угасшими глазами смотрлъ на Якова и протягивалъ къ нему руки, какъ въ молитв.

— Я отнесу… за пять копекъ… до дому, до вашего, до самой квартиры… куда надо… куда захочете.

Но уже одинъ изъ извозчиковъ вырвалъ изъ рукъ Якова чемоданы и, взваливъ ихъ на свой фургонъ, сталъ взбираться на него самъ.

— Садитесь же, что ихъ слухать! Разв они что понимаютъ! Разв у нихъ кони! — весело горланилъ извозчикъ-побдитель. — Ползутъ, какъ вошь по струн. А я васъ доставлю въ двадцать минутъ, въ одинъ моментъ… Посмотрите, какой фургонъ, прямо экспресный поздъ, и больше ничего… Садитесь, садитесь, сейчасъ увидите, какъ полетитъ.

Сдой еврей съ тоской и болью смотрлъ на чемоданы Якова, которыхъ ему бы, пожалуй, и не поднять, и губы его беззвучно шептали…

II

«Экспресный поздъ» тронулся.

Дорога шла вдоль рчного берега, и грязь была зсь такая, что лошади, жалкія и облзлыя, съ язвами на спин и опухолями на ше и колняхъ, еле вытаскивали ноги. Весной рка здсь разливалась и мсяца на полтора превращала окрестности въ непроходимую топь. И теперь еще, лве, у камышей, сверкало обширное болото, гнилое и смрадное. Ядовитыя испаренія желтоватою мутью тяжело стлались надъ какой поверхностью, медленно, но неудержимо расползались по сторонамъ, обволакивали и городъ, и деревни и развивали въ нихъ злыя болзни…

Во время разлива къ рк добираться приходилось «горой», и это было мученіемъ и для лошадей, и для людей. Къ концу апрля, когда подсыхало, здили уже «низомъ» по мстности, которая не измнила своего вида съ самаго того момента, когда ее создалъ Господь…

И теперь по этой мстности тащилось нсколько подводъ и плелись люди, изломанные и скрюченные подъ тяжестью огромныхъ узловъ…

Направо отъ дороги поднимался крутой, срый обрывъ, усянный множествомъ небольшихъ камней. Здсь были каменоломни. Рзали камень, возили въ городъ, но тамъ онъ никому не былъ нуженъ, такъ какъ ужъ нсколько лтъ кряду были неурожаи, дла шли плохо, и никто не строился… Мстами къ дорог подбгала открытая степь, и въ ней все было выжжено засыпано пылью, и только кое-гд торчали умирающія стебли будяка, да одинокіе кусты колючекъ… Все вокругъ имло видъ убогій, жалкій, все говорило о нищет, неустройств,- и болью подавленности, и тоской умиранія вяло отъ разбросанныхъ мстами хатъ и отъ встрчавшихся изрдка человческихъ фигуръ…

— Такъ разсказывай же, — обратилась Соня къ брату. — Я такъ ждала тебя… Видлъ ты много… Видлъ Герцля?

— Видлъ…

Въ глазахъ двушки отразилась не то зависть, не то нетерпніе.

— Необыкновенный онъ, правда? Удивительный?

— Ничего необыкновеннаго я въ немъ не нашелъ, — спокойно отвтилъ Яковъ. — Удивительно только то, что человкъ этотъ могъ увлечь за собой такъ много неглупыхъ людей.

Соня встрепенулась.

— Такъ!.. ты все прежній!.. На тебя ничто не вліяетъ, и ты все-таки противникъ сіонизма.

— А ты полагала, что если посмотришь на Герцля, то такъ сейчасъ же и перебжишь на его сторону? — усмхнулся Яковъ.

— Не могу я это слышать! — на лиц Сони появилось выраженіе острой боли. — Я ужъ вижу, въ чемъ дло: ты сейчасъ станешь мн пть про «общую работу», про великіе идеалы всего русскаго народа, и все такое… А я теб скажу, что все это слова, слова и слова… И химера.

— Разумется… Зато ужъ возсозданіе еврейскаго царства — не химера.

— Конечно, нтъ! — съ силой сказала Соня. — Это вещь трудная, страшно трудная, но это ни въ какомъ случа не химера… Это не химера уже потому, что этого хочетъ народъ, — понимаешь? — весь народъ! А если чего-нибудь хочетъ цлый народъ, то онъ своего добьется.

— «Цлый народъ, цлый народъ»… Въ томъ-то и штука, что народъ вовсе не съ вами. Народъ хочетъ обновить свою жизнь, но народъ нисколько не стремится въ Сіонъ.

— Нтъ, онъ туда стремится! Онъ стремится туда, потому что лучше васъ, искалченныхъ, слабыхъ и сбитыхъ съ толку неврастениковъ, понимаетъ, что вн Сіона никакое обновленіе для него невозможно…