— Скоро, очень скоро опять золотой венец!.. твоя суженая девица… рост высокий, черный глаз из ума выводит… бровь дугой… бела как кипень…
— Скажи лучше, с маленьким загарцем, как чесаный лен; но что твои белянки перед ней!
— Статься может, и ошиблась, — сказала цыганка, покраснев. — Молвлю еще тебе, что она не из земли русской, а из страны далекой, откуда лебеди сюда прилетают…
— О! да это слишком много; ты уж успела поразведать кое-что…
Секретарь пожал плечами и сделал ручками знак восклицания. Мариула, углубясь в рассматривание ладони, продолжала:
— Линии так выходят; не я их проводила! Смотри, береги сокровище; не расточи его своею ветреностию; береги и себя! В твоей суженой не рыбья кровь здешних русских женщин… Первое дитя будет у тебя мужеска пола… Далее черты путаются так, что не разберешь! Довольно для руки сердечной; дай мне правую ручку (Волынской передал ей другую руку). Эта владеет мечом-кладенцем[36] или… перышком, которое, говорят, режет исподтишка, что твое железо! Правая ручка достает деньги, честь, славу!.. О! для этих вещиц забываете вы и про любовь, а наша сестра горюй и сохни!
— Да какая же ты красноречивая!.. Где всему этому набралась? Видно, вспомнила старину!.. Вот теперь-то и запутаешься…
— Попытаемся!.. Слушай же! Ты в силе у матушки-царицы; но борешься или собираешься бороться с человеком, который еще сильнее тебя. Брось свои затеи или укроти свой ретивый нрав, уложи свое сердце. Силою ничего не возьмешь, разве возьмешь лукавством. Выжидай всего от времени… Уступай шаг первому: довольно, если будешь вторым…
— Хоть десятым, — воскликнул Волынской вне себя, — но только за человеком, который этого бы стоил, который бы любил Россию и делал бы ее счастливою.
— А то смотри, если эта вторая линия напрямик переступит эту первую, — беда тебе!
— В сторону нашего мертвого Махиавеля! — сказал Зуда, — примемся за живого, который, право, дает советы не хуже хитрого секретаря Цесаря Боргия![37]
— Мариула! — произнес ласково кабинет-министр, — ты умна, как хорошая книга, видишь много впереди и назади, похожа на одну особу, которую… я уважаю, и потому мне очень полюбилась.
— Дорога мне твоя ласка, господин, дороже злата и серебра.
— Когда ж ты хочешь… видеть свою двойню?
— Хоть сейчас, — хотела сказать цыганка и удержалась. — Ныне, завтра, — отвечала она, — мне все равно, лишь бы твоей милости в угоду было.
— Ныне я никуда не выеду; но завтра поговорю о тебе, как о славной ворожее, придворным барышням, явись в полдень во дворец, спроси меня, — тебя позовут, я за это берусь.
— Во дворец?.. Меня заранее дрожь пронимает.
— Пустяки!.. Дом с людьми, как и мы!.. Только не забудь условия.
— Коли надо тебе будет приворотный корешок или заговоры…
— Скорей твое лукавство и мастерство на некоторые дела. Смотри! (Волынской положил палец на свои губы.)
— Не бойся, барин; ты напал не на такую дуру! Если б пытали меня, скорей откушу себе язык и проглочу его, чем проговорюсь. Прощай же, таланливый мой; не забудь про фату!
— У меня обещано — так сделано! Зуда, напиши от имени моего записку, чтобы ее и цыгана, который с ней, полиция нигде не тревожила, и что я за них отвечаю.
Записка была готова в одну минуту, подписана самим кабинет-министром и вручена чудесной Цивилле.[38] Он отправился с Зудой в другую комнату, а Мариула, произнеся вслед им вполголоса, но так, чтобы они слышали: «Зачем я не знатная госпожа? Зачем нет у меня дочери?» — спешила к товарищу своему.
Старый дородный цыган, дожидавшийся своей подруги на дворе, очень обрадовался ее появлению. Жестокий, слишком в двадцать градусов, мороз прохватывал его до того, что он, за неимением с кем погреться вручную, готов был побарахтаться с медведем. Но как Мариула, после милостивого обхождения с нею кабинет-министра, сделалась важной особой в доме его, то и доставила вход в кухню своему товарищу, едва не окостеневшему. Там его отогрели и обоих накормили, как свиней на убой. Во время их обеда сбегали не раз в кухню дворовые люди и перешептывались о чем-то с поварами. И потому цыганка на вопросы свои, издали забегавшие о семейной жизни гостеприимного и доброго барина, получила только ответы, утвердившие ее в мысли, что Волынской вдовец.
Выходя из дому, она делалась более и более задумчивою, и что-то бормотала про себя.
— Какой мороз! — сказал ее товарищ, нахлобучив плотнее свою шапку и подвязывая себе бороду платком. — Того и гляди, что оставишь нос и уши в этом чухонском городке, который ближе бы назвать городскими слободками. Там палаты, около них жмутся мазанки; здесь опять палаты, и опять около них мазанки, словно ребятишки в лохмотьях связались в игру с богатым мужиком. А меж ними луга да площади, как будто нарочно, чтоб ветру ходить было разгульнее!
Цыганка молчала.
— Сильно же машут мельницы! только они и нагреваются ныне. Уф!
Цыганка все хранила угрюмое молчание.
— Ге, ге! да у тебя щека побелела; оттирай скорей.
— Пускай белеет!.. Кабы мороз изрыл мне все лицо так, чтобы признать меня нельзя было!
— Что с тобой, Мариуленька? Ты больно сердита.