Леди Генри

Он снова полюбил этот город, и, идя по вечерним улицам, заглядывал в лица встречных женщин, надеясь увидеть улыбку, обращенную только к нему. Он полюбил даже закусочную, в которой ежеутренне пил чай, в полутемной глубине которой лениво ходил официант в белом переднике и, зевая во весь рот, снимал и переворачивал стулья. Иногда он попадал в полосу солнечного света, и тогда блестели его напомаженные волосы. Идя на службу, Джон покупал газету, а потом, поднявшись в свой кабинет, тихо сидел на краю стула, планируя течение дня. Из банка он шел не спеша, прогуливаясь, засунув руку в карман, и ожидая, когда схлынет вечерняя толпа. Потом толкал стеклянную дверь кафе, заходил в его полутемное прохладное нутро, где шел негромкий разговор, звучала музыка, и качалось облако табачного дыма. Сквозь окно он глядел на каменную церковь и белый фасад особняка. Потом возвращался домой. Простая жизнь обывателя, говорил себе Джон и вздыхал:

– Эх, Джон, старина…

Он часто думал о чувствах. Что дает возможность человеку сохранить себя, свою хрупкую обнаженную сердцевину? Чувства, говорил он себе. Пусть даже еще теплящиеся, они оставляют воспоминание о чем-то знаемом, вечном, что идет из глубины подсознания, из глубин космоса. Он устал думать о смерти, несправедливости, об умерших близких. Ему казалось, что в какой-то момент время остановилось, и он находится в одной, все той же реальности. Но необходимо двигаться дальше, Джон это ясно понимал.

Когда он впервые увидел Вики, в нем ничего не дрогнуло, сердце не забилось учащенно, он лишь вскользь отметил, что девушка чем-то похожа на его покойную сестру.

С похолодевшего неба спускались мутные сумерки. В глубине сквера играл оркестр, справа и слева зажглись огни, слышались голоса. Девушка сидела неподвижно, уткнувшись в книгу, с кокетливо обнаженными коленями. Джон мимоходом отметил, какая у нее бледная кожа, слишком бледная для такого жаркого лета. Один раз он поймал на себе ее взгляд, показавшийся ему странным. Сумерки сгустились и потекли меж лип, стволы в тающем освещении приобрели оттенок шоколада, за ними кончалось марево, дальше не было ничего.

– Вы много курите, – вдруг сказала девушка.

– Почему вы так решили?

– Это третья сигарета. В течение десяти мнут!

– Вот как! – удивился Джон. – Мне показалось, вы читали книгу.

– О нет! Книга только для прикрытия. По-вашему, я сова, чтобы читать в темноте? Я наблюдаю за вами довольно давно.

– Да? Сказать по правде, я не заметил. Она захлопнула книгу и пожала плечами.

– Вы слепы, – просто сказала она.

Они перебрасывались ничего не значащими репликами в темной аллее, сидя на скамьях в трех футах друг от друга. На город наползла туча. В конце аллеи сверкала огнями Лак-стрит, скользили тени прохожих, гремели трамваи.

Джон рассматривал Вики – теперь он знал ее имя – со смешанным чувством любопытства, удивления и маленькой доли смутного ожидания чего-то.

– Ведь вам холодно в вашем платье и этих ажурных чулках, – сказал он.

Она улыбнулась. Это была смутная улыбка, скорее полуулыбка; на левой щеке появилась ямочка. Настанет время, когда только этим он и будет жить. Он укутал ее в свой пиджак и проводил домой. Жила она недалеко, у трамвайного парка, на Лак-стрит.

– Ты вступаешь в полосу удачи, Джон, – сказал он себе. – Это судьба.

Назавтра он стоял перед ней, растерянный, еще не верящий в случившееся, с перекинутым через руку светлым пиджаком и ослабленным галстуком.

– Входите, – спокойно сказала Вики и посторонилась, давая ему пройти.

Он шагнул в прихожую и оказался в атмосфере, где пахнет домом, стучат часы и на ладони у девушки лежит апельсин.

– Сам не знаю, почему пришел, – проговорил он, сдвинув брови.

– Потому что я позвала вас в мыслях. И этого довольно.

Он взглянул на нее. Теперь она казалась другой, и все же это была Вики, та, которая так беспощадно оставит его, незадолго до ухода сказав ему «да».

– Дома только мама. Отец приедет к обеду. Вам придется дождаться его. Выбора у вас нет. Идемте, я познакомлю вас с мамой. Прошу.

Апельсин остался лежать на подставке рядом с черным телефоном, бросив на него пятно рефлекса.

Вот и все. Ничего больше не было. Все остальное – только сон, пропавший на рассвете телефонным звонком.