Лед

Ноготь уже был совершенно обкусан, взялось за кожицу большого пальца. Что там говорил тот одноухий социалист? Что у них не было контакта с отцом? И это первое за пять лет сообщение для него от них? Врал чахоточный, это точно. Про отца они узнали вовсе не от людей с Медовой. Скорее всего, они сами послали его к лютам. Желают использовать Лед для того, чтобы начать революцию, ради триумфа социализма или воскрешения отчизны, какая там фракция сейчас… Хлопнула дверь, сквозняк захватил все бумаги в купе, я-оно вскочило, чтобы закрыть окно.

— Пан Бенедикт!

— Ну, и что ты тут устраиваешь!

— Пан Бенедикт, я его вычислила!

— Ты топчешься по моему паспорту.

Елена не слушала. Схватила за рукав, потянула, чуть шов в пиджаке не пустил.

— Что это за дела! Даже жандармы вежливее себя ведут!

Я-оно оскорбленно выпрямилось.

Девушка радостно улыбалась, бледный румянец расцвел на, обычно, мелово-белых щеках; три-четыре черных локона освободилось из кока, для панны Мукляновичувны — неслыханная небрежность.

— Так?

Снизила голос до шепота, придвигаясь еще ближе.

— Филимон Романович Зейцов.

— Тот коммунист?

— Ага.

Я-оно пригладило волосы, глянуло на Елену искоса — та была чрезвычайно горда собой.

— Почему Зейцов?

— А вот так. Я взяла деньги у тети, пошла подкупить правадников и стюардов. И…

— Что с Пелкой?

— Ничего с Пелкой, — фыркнула девушка. — Проснитесь же, пан Бенедикт! Разве Фогель не говорил, что ледняки сунули своего человека в самый последний момент? Они не могли знать до тех пор, пока доктор Тесла не решил, то есть — пока панна Филипов не решила, впрочем, билеты приобретались на фальшивое имя. Правда? А имеет пан Бенедикт понятие, какие очереди и записи на эти билеты Транссиба? Месяцами нужно ждать! — Она снова цапнула за полу пиджака; я-оно отступило под стену, но на сей раз Елена не отпустила. — Вы еще успеете на поздний обед, Зейцов всегда приходит под самый конец, ест сам, вы подсядете — он должен выдать себя!

— Но…

— Выдаст, выдаст! Правадники мне рассказали: билет он выкупил перед самым отъездом из Санкт-Петербурга, у какого-то купца-меховщика, за полторы тысячи рублей. Полторы тысячи! Буржуй-коммунист! Ха! Это он!

Елена протянула руку за спину, нажала на дверную ручку. Я-оно беспомощно осмотрелось по купе. Ковер, секретер, кровать — повсюду валялись бумаги, десятки листков, покрытых комбинациями букв, испытываемых в ходе криптоанализа, на первый же взгляд — записки безумца, ничего иного.

BJAH. И это нужно было запомнить на целые годы сибирской ссылки? Какая же странная машина — людской разум: в чем больший порядок запряжет он окружающий мир, с тем большей яростью станет нападать на оставшиеся в нем гнезда беспорядка. ВJAH! Быть того не может, ключ обязан что-то означать.

Елена говорила что-то свое, внушая и упрашивая, и дергая за руку, словно обидевшаяся младшая сестра — тем временем, эта последняя загадка не позволяла вырваться из мыслей, гвоздь в черепушке, рана в голове, мучит, болит, не дает покоя — обязательно нужно почесать.

— Вы снова меня не слушаете!

BJAH. А если буквы на самом деле никакого значения не имеют? Если все гораздо проще? Перемещения алфавита на одну, на девять… 1-9-0-7. 1907.

Все можно забыть — но год своей ссылки никогда не забудешь.

— Семнадцать лет.

— Что?

Я-оно глянуло над плечом Елены, у мужчины в зеркале было весьма странное выражение лица. Семнадцать лет. Лицо отца, когда его ссылали в Сибирь — каким его запомнило — каким не запомнило — на сколько он был тогда старше, всего на несколько лет; почти что ровесник! Нет фотографии, нет картин, только полицейское описание и истинно-фальшивые воспоминания. Самый верный, и по сути своей — единственный, способ, это зеркало: лишь так, лишь настолько существует отец в настоящем, только в таком виде.

Елена, сморщив брови, оглянулась через плечо. Видит ли она, что происходит с тенью? Замечает ли она форму этой ажурной светени?

Я-оно застегнуло пикейный жилет.

— Зейцов. Его причины могли быть совершенно другими…

— Ну да! Я всех их хорошенько выпытала: у всех были давно выкупленные билеты, только не у Зейцова, только на него переписали в самый последний момент. Так что, либо это он — либо никто. Разве что ледняки слушают каких-нибудь ясновидящих.

Я-оно вышло за порог. Панна Мукляновичувна присела в реверансе перед миссис Уайт-Гесслинг. Шокированная англичанка отвернула голову.

Елена, подгоняя, прошипела:

— Я не стану тянуть вас за галстук, пан Бенедикт, если вы на это рассчитываете.

— Тебе следовало бы прилечь, снова будешь себя плохо чувствовать.

— Плохо чувствовать? О чем вы говорите? И с каких пор мы перешли на «ты» в разговоре? Господин Бенедикт!

С ключом в руке еще раз поглядело на балаган в купе. На самом верху валяющихся на кровати бумаг лежала рекламная брошюра Транссиба, открытая на странице с неправильно воспроизведенным по памяти шифром.

Я-оно повернуло ключ в замке, зеленая тень залила окна, когда Экспресс ненадолго въехал в лес; в голове закрутилось, и неожиданная, словно эта тень, мысль заслонила сознание: