Лед

Осталось их только трое. Забрали ружья у авахитов, порезанных Чингизом, и теперь заряжали их на ходу, ступая неспешно, тем же самым степенным шагом тысячекилометрового пути.

Тем временем я-оно сподвиглось расстегнуть шубу, вынуть и развернуть из тряпок Гроссмейстера, сбросить бесформенную рукавицу, оттянуть курок, прицелиться…

Выстрелить.

И попало в цель с хладнокровной точностью. Авахит замерз, разорванный на части, а точнее, захваченный в капкан ледовой елки: рука на одной ветви, голова на другой, нога над головой. Второй, зацепленный фалангой мороза, упал в глубокий снег и так и обледенел: пятками к солнцу.

Стискивая зубы, подняло левую, живую руку и вновь оттянуло скорпиона. Лишенная чувствительности правая рука воле не подчинялась; опустившись на колени, захватило рукоять-змею в обеих ладонях. Пегнаровец с головой Пелки шагал вперед, с поднятым копьем. Выстрелило ему в грудь. Багровая сосулька пронзила его словно ангельский дротик; сталагмит толщиной в пушечный ствол разорвал якута из средины.

Я-оно поднялось на ноги. Прибежали японцы. Вокруг, на мозаичных трупах высилась роща ледовой шрапнели, деревья, деревья ледяных игл, бритв и клякс.

— Пан Бенедикт, что случи…

— Кто это такие!?

— Чингиз мертв, — сказало я-оно и смолисто откашлялось. Из ящеричного ствола Гроссмейстера лилась густая тьмечь. Спрятало его за пояс, под расстегнутую шубу.

Чечеркевич вырвал штуцер из футляра.

— Где? Кто? Где? Что? Что? Чего?

Удержало его за плечо. Тот на мгновение замерз.

— Это те, с Байкала, те самые дьяволы или черти Этматова. Кто-то выслал за мной пегнаровых големов. Наверняка — царская охранка. Нужно было здесь установить трупные мачты. Где наши тунгусы?

— Скачут вокруг соплицове, — сообщил Мин, после чего упал в белый снег с выбитым из черепа мозгом.

Чечеркевич завопил и выстрелил вслепую.

Из-за ледовой рощи, хромая, вышел авахит с дырой от топора в груди. Неуклюжими пальцами он вставлял новый патрон в берданку.

В сугробе тоже что-то шевелилось: оттуда выкапывался тот якут, что вмерз пятками кверху.

Голова якута, насаженная на шпиль дерева-взрыва, открыла глаза под слоем инея и начала ритмично прищелкивать языком.

А вот старик-якут, тот что хромал — никак не мог справиться с патроном, потому что у него на руке было восемь пальцев, каждый с отдельного трупа.

— Их не убить, — сказало я-оно пилсудчикам. — Это дело для шамана.

Но Чечеркевич расклеился окончательно, то есть, сошел с ума. Выпучив глаза на неживой пандемониум, он бросил штуцер на снег и помчался в лагерь, к оленям.

Старый якут поднес берданку, прицелился, нажал на курок. Та не выстрелила. Мороз. (Или Молот Тьмечи). Провернуло про себя витраж логических вариантов словно оконное стекло, закрашенное арабесками инея. Олени — на оленях можно быстро сбежать от пешей погони — но насколько далеко? Ведь не успеем же свернуть лагерь, забрать запасы. Догонят. А Этматов — если его убьют, тогда уже не останется ни малейшего шанса.

Обернулось и побежало к соплицову.

Бежало сквозь глубокий снег, словно брело в зыбучих песках, от одной статичной позы — к другой. Через плечо не оглядывалось, пуля могла ударить в спину в любую секунду, это было пари со Смертью. Один шаг, и еще один, и снова шаг, и все так же живой, все так же белая тишина, и один лишь скрип мерзлоты, и черное, хриплое дыхание.

Грохнуло. Застыло с согнутой ногой. Над белым полем прокатился смертельный визг пана Чечеркевича. Я-оно опустило ногу.

Шаг, и шаг, и шаг, и не оглядывалось через плечо.

Тунгусы услышали стрельбу, из-за соплицова выскочили силуэты в шкурах, тут же спрятались обратно. Позвало их: раз и другой. Без ответа.

Грохнуло. Пуля просвистела около шапки.

Шаг, и шаг, и шаг.

Радуги соплицова охватили мотыльковыми крыльями, шелковые краски стерли с глаз слезы усилий.

Подскочило к первому ледовому блоку и рухнуло на колени за его защитой, с трудом дыша и кашляя.

Сибирская байка. Вытерло с бороды сосульки слюны. Сибирская байка, големы, якуты-авахиты, шаманы, бессмертные трупоеды — все байка, страшная и глупая сказка. (А те призывали со стороны тайги звериными песнями). Я-оно поднялось. В соплицове отразился черный силуэт с цветочным вулканом, извергающимся из живота. Инстинктивно положило голую ладонь на револьвере. Байка.

— Тигрий! — звало я-оно, обходя угол массива. — Йокоо-Aeaaxe! Иии мат! Бактуранегин!

Тигрий Этматов опустил костяное лезвие во второй раз и перерезал горло хорошему двоюродному брату. Радостно оскалившись сквозь пену, замерзшую на губах, он тряхнул головой, вывернул глаза и поковылял в глубину соплицова. Молочные занавеси мороза завернулись за ним гробовым саваном.