Лед

Напрасно было выяснять, потому ли Чечеркевич такой несобранный-расклеившийся человек, поскольку от постоянного пьянства надолго сжился с мягкими недомоганиями горячечных состояний — или потому обойтись без фляжки не может, что именно таким: расслабленным человеком, размазней он и является. Очередность событий значения тут не имеет, существует лишь правда, замороженная в Настоящем и Сейчас.

— Но вот торговля зимназовая не остановилась, — сообщил Адин, заварив кирпичного чаю.

— Что, разговаривали с кем-то у Лущия?

— Так, парочкой слов обменялся, пока скандал не случился. Спрашивал про цены, были ли какие-нибудь свежие подвозы из города, ведь оно все дорожает, если там война на всю катушку; но услышал лишь то, что зимназо и тунгетит стоят на своем.

— Тогда это означало бы, что Блуцкий-Осей крепко захватил власть для царя над Иркутском и Николаевском.

— Уж лучше помолитесь, чтобы Пущий не послал за нами своих могильщиков.

— И куда завтра, господин Ге? — захрипел Чингиз.

— Сейчас. — Подняло руку, приказывая сохранять молчание, и вынуло из дорожного мешка колоду пятниковых карт. Все знали, что произойдет далее; уже не раз я-оно пробовало раскладывать эти шифровальные пасьянсы.

Пан Кшиштоф, меланхолично вздохнув, свесил голову еще ниже и лил кипяток, поднимая чайник выше глаз. Пар затуманил внутреннее пространство палатки.

— Какой ширины эта тропа? — спросило у Тигрия.

— Сотья биракан.

— Говорит, что узкая, как поток.

— Хммм.

— Что, господин Ге, не записано это на ваших секретных картах? Там, там или еще там, в стольких там верстах. А?

К счастью, Тигрий начал стучать в бубен. Поначалу он сидел, уставившись в свой огонь, тиская над ним кусок мяса, странно дрожа телом и лицом, по-детски икая и покашливая; затем крупные капли пота выступили на его щеках, веки опали, после чего его охватила болезненная дрожь — дрожь, то пришли духи-проводники, «восьминогие стражи двенадцати улусов». После этого он схватился за бубен.

Господин Щекельников пережевывал строганину, скребя обледеневшую рыбу от хвоста к голове своим ножом-штыком. Я-оно вынуло блокнот и карандаш, положило рядом раскрытые часы, перетасовало карты. Чингиз поглядывал на все это исподлобья, с выражением мрачной подозрительности на своем топорно вырезанном лице — но в этом ничего необычного не было. Лютовчик никогда не должен удивляться тому, что человек именно таков, каков он есть. Следовало предусмотреть, как Щекельников на Лущия и Лущий на Щекельникова может отреагировать, и то, без каких-либо подсчетов, без всей Математики Льда, по одному только «взгляду», что могут сделать даже самые недалекие лютовчики.

Поначалу приписывало феномену психологические основания, вообще физиологические («звериный инстинкт правды»), высматривая его причины в долгосрочном влиянии тьмечи на электрическую деятельность мозга и в тому подобных механизмах — будто бы все живущие подо Льдом проявляют тенденцию к столь резким, уверенным разделам по категориям и совершенно сектантский фанатизм в самых мелких, будничных делах. Теперь же, после нескольких месяцев, проведенных здесь, я-оно судило, что явление, скорее, имеет гораздо более общего с тем, как в условиях Зимы в двухзначной логике возрастает сила правила исключенного среднего. Дело в том, что в Лете не имеют силы аристотелевские законы, будто бы два противоречащих высказывания не могут быть вместе лживыми, ни что если одно противоречащее высказывание является лживым, то второе обязано быть истинным. В Лете можно сказать: «У всякого хорошего черта есть хвост» и «У некоторых хороших чертей хвоста нет», и среди этих двух противоречий не найдешь какой-либо истины. Но подо Льдом все «хорошие черти» и подобные им по определению фальшивые создания выпадают из языка, выпадают из логики. Остается лишь то, что правило исключенного среднего заранее заморозилось в резком «либо-либо». Потому-то, точно так, как не встретишь в Краю Лютов доброго или хорошего черта, точно по тем же причинам — не узнаешь здесь Тимофея Шульца с заячьим сердцем, ни милосердного, доверчивого Чингиза Щекельникова. Лютовчик глядит, и лютовчик знает: да-да, нет-нет.

Логика Льда — замораживающее разум напряжение теслектрического поля — делает невозможной мысль о предмете, человеке, идее, характере, не помещающемся целостностью очертаний в единоправде или же ее негативе.

Такой вот Чечеркевич — сейчас строящий своему отражению в полированной фляжке нервные шутовские гримасы — в Лете некто подобный совершенно не выделялся бы позой или поведением, не привлекал чьего-либо внимания. Но здесь, подо Льдом, никто не в состоянии видеть его иначе, по-другому о нем думать, иные слова к нему приложить и другим в своих воспоминаниях его заморозить. Как и всякий субъект мнения, остающийся под властью принципа непротиворечивости…