Лавр Корнилов

Но большинство приверженцев новой веры оказались в ней столь же неустойчивы, как и в старой. Весной российский обыватель, начитавшийся грязных историй о царице и Распутине, искренне полагал себя республиканцем, осенью, напуганный нарастающей разрухой, он начал тосковать о монархии. В этом мало отличались генералы и офицеры, чиновники и конторщики. Надо признать, что для тех, у кого политические идеалы сводились к существованию твердой власти, монархия была ближе, чем республика. К таковым относился и Корнилов, но у него была своя судьба. Судьба уже вела его, и он, фаталист, воспринимал это как должное. Своей карьерой, стремительным выдвижением Корнилов, несомненно, был обязан революции. Он так и остался «революционным генералом», несмотря на то, что ему уже очень скоро пришлось вступить в борьбу с теми уродливыми формами, которые революция постепенно обретала.

АПРЕЛЬСКИЙ КРИЗИС

К середине апреля 1917 года русской революции было уже полтора месяца от роду. Все это время не прекращались торжества и ликование. Но постепенно затянувшийся праздник начал производить впечатление болезненного запоя, в котором все яснее проявлялись черты будущего похмелья. Вся страна бросила работать и бесконечно митинговала. Генерал П.Н. Врангель, оказавшийся в это время в Петрограде, вспоминал: «Это была какая-то вакханалия словоизвержения. Казалось, что столетиями молчавший обыватель ныне спешил наговориться досыта, нагнать утерянное время. Сплошь и рядом в каком-либо ресторане, театре, кинематографе, во время антракта или между двумя музыкальными номерами какой-нибудь словоохотливый оратор влезал на стул, начинал говорить. Ему отвечал другой, третий, и начинался своеобразный митинг. Страницы прессы сплошь были заняты речами членов Временного правительства, членов Совета рабочих и солдатских депутатов, речами разного рода делегаций. Темы были всегда одни и те же: осуждение старого режима, апология “бескровной революции”, провозглашение “борьбы до победного конца” (до “мира без аннексий и контрибуций” тогда еще не договорились), восхваление “завоеваний революции”»^{180}.

Не прошло и месяца после торжественных похорон жертв революции на Марсовом поле, как столица начала готовиться к празднованию 1 Мая. Ввиду несоответствия старого и нового стилей День международной солидарности трудящихся праздновался «досрочно» — 18 апреля. Погода в этот день выдалась не по-весеннему холодной. Небо затянули серые тучи, дул пронзительный ветер. Неву, уже проснувшуюся было после зимы, вновь затянуло тонким льдом.

Несмотря на это, с утра на улицах Петрограда появилось множество людей. Около полудня на Марсовом поле состоялись главные торжества. Огромная площадь была забита народом, то там, то тут военные оркестры играли «Марсельезу», чередуя ее с оперными и балетными мотивами. В разных концах были расставлены грузовики, задрапированные красной материей и служившие импровизированными трибунами. Вот как увидел происходящее французский посол Морис Палеолог: «Ораторы следуют без конца, один за другим, все люди из народа, все в рабочем пиджаке, в солдатской шинели, в крестьянском тулупе, в поповской рясе, в длинном еврейском сюртуке. Они говорят без конца, с крупными жестами. Вокруг них напряженное внимание; ни одного перерыва, все слушают, неподвижно уставив глаза, напрягая слух, эти наивные, серьезные, смутные, пылкие, полные иллюзии и греха слова, которые веками прозябали в темной душе русского народа»^{181}.

Над толпой виднелись красные знамена. Палеолог насчитал 32 знамени с надписями «Долой войну!», «Да здравствует Интернационал», «Мы хотим свободы, земли и мира». Красными полотнищами были декорированы и официальные здания. Даже вдоль фасада Мариинского дворца, где заседало «буржуазное» Временное правительство, тянулся плакат с надписью «Да здравствует Третий Интернационал»^{182}. Это особенно любопытно, поскольку создание нового, третьего по счету Интернационала было лозунгом партии большевиков. В первые недели революции большевики не представляли собой заметной силы. Но после того как в начале апреля в Петроград из-за границы вернулся Ленин, большевистская агитация становится все более громкой и агрессивной. Если раньше при упоминании Ленина вспоминался прежде всего популярный драматический актер, то теперь в глазах одних он постепенно превращался в надежду революции, для других — в главного ее врага.