Ластики

– А знаете, он вполне мог покончить с собой. Он выстрелил из револьвера – один или несколько раз, ранил себя, но не убил; затем, как часто бывает, он передумал и стал звать на помощь, попытавшись выдать неудачную попытку самоубийства за нападение. Или же – и это больше похоже на него – он подстроил все заранее и сумел нанести себе смертельную рану, после которой можно было прожить еще несколько минут, распустив слух о своей гибели от руки убийцы. Вы скажете: неимоверно трудно так точно рассчитать последствия пистолетного выстрела; но он мог выстрелить во второй раз, пока экономка ходила за доктором. Это был странный человек, странный во многих отношениях.

– Эти гипотезы можно проверить, если выяснить, под каким углом были выпущены пули, – замечает Уоллес.

– Да, иногда это возможно. Мы должны еще получить от экспертов заключение о пулях и о револьвере предполагаемой жертвы покушения. Но лично у меня есть только свидетельство о смерти, присланное доктором сегодня утром; пока что это единственный достоверный материал, которым мы располагаем. Подозрительные отпечатки пальцев могут принадлежать кому угодно: мало ли кто мог прийти в течение дня без ведома экономки. Что касается задней двери, о которой она говорила инспекторам, то ее мог распахнуть ветер.

– Вы и вправду думаете, что Дюпон покончил с собой?

– Я ничего не думаю. Я нахожу это не вполне невозможным, согласно полученным мною сведениям. Свидетельство о смерти составлено по всей форме, однако в нем нет никаких указаний на характер раны, повлекшей за собой смерть. А показания, данные вчера вечером доктором и экономкой, как вы могли заметить, ничего не проясняют на этот счет. Вам первым делом надо будет уточнить все эти детали. В случае необходимости можете даже затребовать дополнительные данные от столичного судебно-медицинского эксперта. Уоллес говорит:

– Ваша помощь, безусловно, облегчила бы мне эту задачу.

– Можете рассчитывать на меня, дорогой мой. Как только вам понадобится кого-то арестовать, я пришлю вам двух-трех крепких парней. Я с нетерпением буду ждать вашего звонка: звоните по прямой линии, сто двадцать четыре – двадцать четыре.

Улыбка на румяном лице становится еще шире. Маленькие ручки лежат на столе, ладони разогнуты, пальцы расставлены. Уоллес записывает: «К.Лоран, 124-24». Прямая линия с чем?

И снова Уоллес чувствует себя одиночкой. Проезжает последняя группа велосипедистов, направляющихся на работу; оставшись один у поручней возле моста, он отказывается и от этой ненадежной опоры, пускается в путь по безлюдным улицам в направлении, которое он себе избрал. Может показаться, что его миссия никого не интересует: двери остаются закрытыми, ни одна голова не высовывается из окна, чтобы взглянуть на него. Тем не менее его присутствие здесь необходимо, ведь кроме него этим убийством никто не занимается. Это его расследование; его прислали сюда издалека, чтобы он привел дело к благополучному завершению.

Комиссар, как и рабочие сегодня утром, смотрит на него с удивлением – быть может, даже с враждебностью – и отворачивается, считая, что выполнил свою часть работы. Уоллесу нет доступа за кирпичные стены, туда, где разыгрывается эта история; своими рассуждениями комиссар стремится убедить его, что это совершенно невозможно. Но Уоллес верит в успех. Пусть на первый взгляд дело представляет для него особую трудность – в этом городе он чужой, не знает ни местных секретов, ни хитростей, – он убежден, что его прислали сюда не зря; как только удастся найти зацепку, он не мешкая двинется прямо к цели.

Для очистки совести он спрашивает:

– А что бы сделали вы, если бы продолжали расследование?

– Оно не по моей части, – отвечает комиссар, – поэтому его у меня и забрали.

– Чем же, с вашей точки зрения, должна заниматься полиция?

Лоран еще быстрее растирает руки.

– Держать преступников в определенных рамках, более или менее четко указанных законом.

– Ну и что же?