Ластики

– Да, конечно, это там. Идите по Берлинской улице, так быстрее.

– Спасибо, месье.

– Хорошей прогулки, месье.

Почему бы не сделать шлагбаум автоматическим и не управлять им с той стороны? Теперь Уоллес видит, что улица Жанека не совсем прямая, она неприметными изгибами отклоняется к югу. На дорожном знаке, изображающем двух детей с ранцами за спиной, которые держатся за руки, видны остатки бабочки, ее приклеили за крылья, а потом оторвали. За двойными воротами – «Школа для девочек. Школа для мальчиков» – начинается стена, скрывающая от глаз школьный двор, обсаженный каштанами, усыпанный желтыми листьями и полопавшейся зеленой кожурой; мальчики старательно подобрали блестящие каштаны, ведь они так нужны для игр и всевозможных поделок. Уоллес переходит улицу, чтобы прочесть названия улиц, которые отходят влево.

На одном из перекрестков Уоллес замечает господина с несварением, которого видел недавно; он переходит улицу. После завтрака он не стал выглядеть лучше; быть может, дело вовсе не в больном желудке, этого человека что-то тревожит. (Он похож на Фабиуса!) Он в черном: идет на почту давать телеграмму с извещением о смерти.

– А, так вам нужно дать телеграмму! Надеюсь, ничего серьезного?

– Извещение о смерти, мадам.

Печальный господин проходит мимо Уоллеса и сворачивает на поперечную улицу; «Берлинская улица». Уоллес идет за ним.

Очевидно, утром он должен был свернуть гораздо раньше, если судить по направлению этой улицы. Черная спина движется с той же скоростью, что Уоллес, и показывает ему дорогу.

3

Человек в черном плаще переходит на левую сторону и сворачивает в узенькую улочку. Уоллес теряет его из виду. Жаль, он был хорошим попутчиком. Значит, он шел не на почту, не собирался давать телеграмму, если только не выбрал какой-то известный ему более короткий путь на проспект Кристиана-Шарля. Ну и пускай, Уоллес больше любит ходить по широким улицам, и вообще ему нечего делать на почте.

Наверно, было бы проще сразу сказать этой женщине, что ему хочется пройтись по главным улицам города, куда он попал впервые; но вдруг бы он проговорился о своей первой, давней поездке? – озаренные солнцем узкие улочки, по которым он ходил с матерью, отрезок канала между невысокими домами, остов заброшенного корабля, какая-то родственница (сестра матери или ее сводная сестра), с которой они должны были встретиться, – нахлынули бы воспоминания детства, и он бы выдал себя. Назваться туристом он тоже не мог: в городе, где нет ничего привлекательного для любителя искусства, да еще в такое время года, это не только прозвучало бы совершенно неправдоподобно, но и могло бы навлечь на него еще большую опасность: куда бы она завела его своими расспросами, если даже в разговоре о почте, чтобы уйти от объяснений и подтвердить ее догадки, он с ходу сочинил про телеграмму? Кто знает, в какие вымышленные авантюры его могут втянуть из-за того, что он старается быть любезным и не привлекать к себе внимания!

– Вы нездешний, месье?

– Нет, я полицейский, приехал сюда вчера вечером, чтобы расследовать политическое убийство.

Это было невероятнее всего остального. «Агент спецслужбы, – любит повторять Фабиус, – должен оставлять как можно меньше следов в умах людей; поэтому важно, чтобы в любых обстоятельствах его поведение не выходило за рамки обычного». И в Бюро расследований, и в министерстве все знали карикатуру, на которой был изображен Фабиус, замаскированный под «беззаботного прохожего»: надвинутая на глаза шляпа, большие черные очки и свисающая до земли, явно фальшивая борода; согнувшись пополам, он «незаметно» крадется в чистом поле, среди удивленных коров.

За этой озорной картинкой скрывается неподдельное восхищение, которое на самом деле испытывают перед стариком его подчиненные. «Он очень сдал», – удовлетворенно скажут вам его враги; но те, кто работает с ним изо дня в день, знают, что, несмотря на необъяснимые приступы упрямства, прославленный Фабиус все еще достоин своей легенды. Однако даже верные почитатели иногда ставят ему в вину не только привязанность к устаревшим методам, но и некую нерешительность, преувеличенную осторожность, которая заставляет его ставить под сомнение даже самые бесспорные данные. Чутье, позволявшее ему находить малейшую лазейку в сложной ситуации, азарт, увлекавший его к самому сердцу загадки, наконец, неистощимое терпение, с каким он распутывал обнаруженные им нити, – все это порой словно вырождается в мертвящий скептицизм маньяка. Раньше поговаривали, будто он не доверяет простым решениям, а теперь намекают, что он перестал верить в возможность какого-либо решения вообще.