Ласковый убийца

Но этого мало, чтобы понять, твоя это женщина или нет. Нужен запах. Надо подойти осторожно сзади и ощутить ее запах: там, где шея, там, где густые волосы струятся по плечам, там, где волны обтягивающего воздуха, разрываясь, выплескиваются через вырез в платье, принося с собой запах разгоряченного тела. И сразу станет понятно – то ли ты будешь весело смеяться, глупо шутить и щипать ее за икры, а назавтра и не вспомнишь, как зовут, то ли ты навсегда при одном лишь виде ее обречен дрожать, бледнеть, заикаться, катастрофически глупеть и бояться, что самый мимолетный взгляд, самое пустяковое слово и малейшее ее движение может быть обращено не к тебе, а к другому. Боже, какая мука: хочешь впитать ее всю, до последней капли, а она улыбается какому-то козлу!

* * *

Суббота. Близилось время обеда. Скука утекала, уступая место тяжелой тоске.

Между ними не было разрыва как такового: просто он стал ей неинтересен. Перенести это гораздо тяжелее, чем откровенный скандал. Разрыв подразумевает несогласие во взглядах – ну, поссорились два человека, что ж тут такого? По крайней мере, всегда остается надежда, что ты был прав.

А потеря интереса означает смерть еще при жизни. То есть вроде бы живой: ходишь, дышишь, что-то говоришь, но на самом деле тебя словно бы и нет: умер. В том космосе, который называется "другой человек", для тебя больше нет места.

Ремизов вспомнил один эпизод: смешной и в то же время показательный. Дело было… примерно полгода назад. К тому времени, надо признаться честно, Ремизов уже перестал интересовать Надю. Она каждый раз находила какие-то отговорки, в мягкой форме, но твердо отвергая все его предложения. Выглядело это примерно так: он звонил ей на работу, караулил у входа, бродил рядом с домом, рискуя быть замеченным Алексеем Борисовичем, – словом, искал встречи. Иногда ему везло: тогда он хватал ее за руки и просительно заглядывал в глаза: "Давай, пойдем куда-нибудь… Пойдем ко мне… Пойдем куда захочешь. А?"

Но Надя неизменно улыбалась и отвечала, что как раз сегодня она не может: день рождения у подруги, или с мужем собрались в театр, или срочно нужно написать материал и так далее. Ремизов начинал сердиться и упрекать ее: "Ты никогда не можешь! Когда бы я ни пришел, ты никогда не можешь! Ты больше не любишь меня?!", а Надя снова улыбалась: "Ну, зачем ты обобщаешь? Просто сегодня – я не могу. Рада бы, но не могу. Давай в другой раз." Быстро целовала его в щеку и убегала. Иногда, впрочем, разрешала подвезти ее до дома. И тогда у Ремизова появлялась возможность поговорить с ней – хоть немного.

В тот день Надя была чем-то расстроена. Ремизов пытался узнать, чем, но она не хотела объяснять. Тогда он робко спросил: "В "Пушкинском" показывают новый фильм. Может быть, сходим?" и, заранее предвидя ее ответ, добавил: "Не обязательно сегодня. Давай в любой день, когда ты будешь свободна. Там Брюс Виллис в главной роли. Тебе ведь нравится Брюс Виллис? Помнишь, какой он классный в "Крепком орешке"?"

Надя усмехнулась: "Конечно, Брюс Виллис – отличный мужчина. Но как раз в "Крепком орешке" мне он совсем не нравится. Весь фильм бегает в этой плебейской майке…". Она покачала головой.

Ремизов опешил. Дело в том, что сам он всегда носил майку – привычка.

Но ведь и Надя об этом прекрасно знала. Или, может быть, уже забыла?

"Ну почему же плебейской?" – робко поинтересовался он.

Надя вздохнула с досадой и слегка скосила в его сторону лукавые глаза: "Ну как почему? Андрей! Ты видел хотя бы одного аристократа в майке?"

Что можно ответить на такой вопрос? Да стоит ли вообще отвечать? Где ему, здоровому и здравомыслящему мужчине, правильному и незатейливому, спорить с женщиной, сотканной из парадоксов – маленькой, хрупкой и чертовски обаятельной?

Ремизов еще раз улыбнулся, вспоминая этот смешной случай: ну и как же ее не любить, Наденьку-то?

* * *

Он ходил по квартире, пытаясь найти себе занятие. Честно говоря, дела были: постирать джинсы, погладить брюки и рубашку, разобраться в бумагах на столе, съездить на рынок, купить новые ботинки, – но все это были не те дела. Ни одно из них не могло бы захватить его целиком.

Он метался вокруг телефона, постепенно сужая круги. Наконец решился: просто позвоню. Если подойдет Болтушко, повешу трубку. Определителя у них нет, только автоответчик. Параллельного телефона тоже нет.

Он взял серый аппарат с наполовину стершимися цифрами на кнопках и подтянул провод в комнату. Лег на кровать – ему показалось, что лучше будет говорить лежа – и, замирая, набрал номер. Ее номер.

Трубка откликнулась длинными гудками. Он внезапно заволновался. По спине пробежал какой-то холодок и руки покрылись "гусиной кожей".

Это ожидание было невыносимым. Гудок… еще один… Он весь собрался, сжался в комок. Левой рукой прижимал к уху мембрану, а правой беспорядочно шарил по покрывалу. Схватил пульт телевизора. Включил…