Лашарела

Почти каждую ночь Лаша уезжал в загородные сады развлекаться, и Лухуми неизменно сопровождал его. Он становился на страже у двери, за которой скрывался царь, но сам ни разу не переступал порога таинственной комнаты. За полночь, а часто и до утра оставался Георгий за охраняемой Лухуми дверью, а Мигриаули и понятия не имел, что за ней происходит. Лишь иногда долетали до его слуха песни и женский смех.

Расхаживая взад и вперед у дверей царской опочивальни, Лухуми предавался размышлениям… Да и что оставалось ему еще делать, как не обозревать мысленно по нескольку раз на день свое дорогое Кахети, не заглядывать в Пхови, родину предков, и, наконец, не следовать за своей мечтой по горным тропинкам в Тушети, где жила его ненаглядная Лилэ.

Сегодня с самого рассвета Лухуми был не в духе, какое-то дурное предчувствие томило его. Облачившись в новую кольчугу, надев на голову сверкающий шлем и вооружившись огромным мечом и щитом, Мигриаули вытянулся у царской двери. И вдруг мимо него проскользнула она… Жена купеческого старейшины… Увидев Лухуми, она зарделась, растерялась и прошла мимо, низко опустив голову. Мигриаули, скользнув по ней взглядом, приметил, что правая рука у нее перевязана. Тотчас же он вспомнил первый вечер во дворце, и от смущения только крепче вцепился в копье.

«Неужели это была она? Неужели?..»

Царю доносили: по всей Грузии священники престольных храмов и сельских церквушек ведут яростное наступление на язычество. Говорили ему и о том, что, не смея вслух называть его имя, служители божьи обвиняют его в пособничестве идолопоклонству.

Церковники распускали в народе слухи, будто царь воздвиг в Лашарском капище идола в своем обличье, а теперь начал восстанавливать также кумирни в Армази и Зедазени, разрушенные еще крестительницей Грузии святой Нино.

Встав утром пораньше, Георгий облачился в парадное платье. Царь торопился к началу обедни, ее служил сам католикос.

Над толпой, набившейся в Сионский собор, на целую голову возвышался велисцихский телохранитель царя. Зоркими серыми глазами разглядывал он присутствующих.

Впереди всех по одну сторону амвона стоял царь. Там же находились Варам Гагели и братья Ахалцихели. По другую сторону стоял Иванэ Мхаргрдзели и сестра царя Русудан.

Лухуми во все глаза рассматривал немолодого, но все еще крепкого, рослого и широкого в плечах атабека. Седина придавала внушительность его суровому, испещренному шрамами лицу.

Русудан доверчиво прислонилась к плечу своего воспитателя. Рука Иванэ лежала на плече его любимицы, и оба они с благоговением взирали на высокий свод храма, где были изображены парящие ангелы.

Вот Шалва Ахалцихели на миг поднял голову и, заметив в толпе нового царского телохранителя, приветливо ему улыбнулся.

Лухуми просиял. Из всех придворных по душе ему пришелся один Ахалцихели.

Искренний и прямодушный, Шалва умел враждовать с врагом и дружить с другом. Он любил Георгия и считал своим долгом ценить преданных царю людей. Статный, с могучим разворотом плеч, Шалва выделялся из толпы. Густые сросшиеся брови хмуро нависали над его большими черными глазами и орлиным носом, на левой щеке оставил глубокую борозду вражеский меч, но шрам этот не портил его, придавая лишь выражение некоторой суровости лицу, всегда готовому расплыться в доброй улыбке. Однако при малейшем волнении шрам начинал подергиваться, искажая всю левую половину лица. Вот и сейчас, когда Ахалцихели взглянул в сторону атабека, лицо его искривилось.

Вот так же стоял совсем недавно перед амвоном Мхаргрдзели спокойный, степенный. Но тогда рядом с ним стояла его дочь, красавица Тамта.

Безжалостно оторвал от сердца родную дочь честолюбивый Иванэ и забросил ее далеко к берегам Ванского озера. Отдав дочь в руки нечестивого мусульманина, он погубил ее душу навеки.

Время от времени до Грузии доходили слухи, будто мелик Аухад обожает свою молодую супругу, и Тамта имеет безграничное влияние на него и на все государственные дела. Жители Хлата слагают хвалебные гимны и стихи в честь прекрасной грузинки. К числу ее поклонников прибавился и младший брат мелика — царевич Ашраф, мечтавший о смерти Аухада, чтобы заполучить его красавицу жену.

Шалва верил слухам, ибо лучше других знал ум и красоту Тамты. Но не мог он поверить, что так быстро угасла в ее нежном сердце любовь к нему.

Даже здесь, в святом храме, воспоминания одолевали Шалву. Но вот грянул церковный хор, и он очнулся от своих мыслей.

На амвон поднялся католикос. В храме воцарилась мертвая тишина. Католикос трижды осенил собравшихся крестным знамением.

Атабек перекрестился и, уподобляясь святым мученикам, сложил на груди руки. Шалва глядел на него, погруженного в религиозный экстаз, и думал о его «самоотверженной преданности вере».

Легко отказавшись от армянской веры, Мхаргрдзели принял крещение по грузинскому обычаю. И все это так просто, без колебаний, словно одежду переменил.