Лариса

Обобщенно говоря, это был распространенный реликт мышления: факт реальности или просто был замаскированной прописью, или снабжался амортизационной пружиной благонамеренной абстракции. Да, кто-то захворал, — но у нас лучшее в мире медицинское обслуживание и самые дешевые лекарства. Да, кого-то обидели по службе, не разобрались, не помогли или даже, не дай бог, несправедливо обвинили в уголовщине, бывает, как не бывать, — но вообще-то наши люди, наши руководители, наши юридические и всякие иные органы… Как «скорая помощь», как белые кровяные тельца к месту, куда проникла заноза, эта спасительная абстракция, являясь раньше всех других мыслей, нивелировала факт, иногда превращая его в иллюстрацию хорошо знакомого принципа, а иногда как бы отменяя, делая несуществующим, разве только в качестве мелкого, досадного исключения.

Всем нам предстояло перестроиться, не жизнь проверять словесами, а словеса — жизнью. Нужна была большая практика, чтобы научиться не размышлять по ним против схемы, думать над вопросами, которые заключались в самом явлении, научиться, глядя на предметы, видеть предметы, а не обобщенные их сущности, якобы существующие физически. Надо учесть, насколько эта душевная работа была важна для художественной натуры.

Когда-нибудь я соберусь рассказать о Файке Гасанове, моем лучшем друге студенческих лет. Он был одарен, как мало кто, но в еще большей степени страдал растерянностью перед жизненным потоком, как бы лишившимся ориентиров. Факт, превращаясь в сюжет, обретает повествовательную манеру — в ней-то и прячется разгадка случившегося. Мой приятель отлично знал, как можно рассказать о чем-то в манере Марселя Карне или Жака Тати, Де Сика или молодого, еще мало кем замеченного Микельанджело Антониони… И не знал, как обойтись без заемной стилистики. Тем более что героические будни, например, рыболовецкой бригады требовали, разумеется, других приемов рассказа. Вот уж подлинно: «Улица корчилась безъязыкая…»

Никто сегодня не знает, чем это могло кончиться, потому что в двадцать шесть лет Гасанов погиб под одесским трамваем, в обстоятельствах крайне двусмысленных.

Кто был подготовлен значительно лучше нас, так это Геннадий Шпаликов. Все готовились, с завораживающей покорностью, после широких брюк носить средние, а потом и поуже, после кроватей с шариками спать на деревянных кроватях, после американского классика Митчела Уилсона открывать для себя сначала Ремарка, а затем Фолкнера, а он с детства шпарил цитатами из Хемингуэя, притом что совсем не был книжным, кабинетным ребенком. Он знал жизнь, любил ее, торопился жить. На третьем, на четвертом курсе он казался феноменально зрячим в толпе подслеповатых и близоруких. Мы еще спорили, каким должен быть новый герой, за что он и против кого, а этот вечно улыбающийся юнец, с простоватым лицом, с двумя металлическими зубами, с неестественной прямизной позвоночника, уже заключал договоры со студиями и нещадно ругал своих редакторов. Теперь в его томике помещено много стихов. Тогда поражало не это (кто на сценарном не рифмовал?), а дерзкие его рассказы. Один, например, начинался фразой: «Хорошо пить водку вместе с друзьями в чисто прибранной комнате, залитой летним солнцем…» Рассказ был светлый, оптимистичный, хотя в нем фигурировали под конец довольно тошнотворные подробности. Но главное — он был коротким, в пять страниц. То есть — определенным. Автор знал о чем ведет речь, не боялся этой ясности, не прятался в туман и многозначительность. Догадываюсь, что на сегодняшний взгляд и в строках Шпаликова легко отыщутся заимствования и влияния, но я ведь говорю о другом — о тогдашнем нашем ощущении.

Предположи кто-нибудь тогда, что Шпаликов и Шепитько сделают вместе картину, к этому не отнеслись бы серьезно.

Не верилось прежде всего, что эта девушка вообще могла бы поставить картину, такую, чтобы привлечь внимание, чтобы об этом стали говорить.

Учтем, что на курсе она была моложе многих, некоторых — на пять и на десять лет, а как человек, как личность — мы это еще увидим — развивалась гораздо медленнее. Из песни слова не выкинешь — на нее не только поглядывали свысока, над ней посмеивались. В бесконечных этюдах на площадке иногда, бывает, мелькнет что-то настоящее, самая ценная крупица. От нее этого не ждали. Не ждали тонкости и изящества. Когда она сама выходила на сцену в этюдах других студентов, крутили головой, слушая ее густой, грудной голос, не каждой женской роли впору. Ждали примитива. А так как ожидания окружающих долгое время ведут нас крепче любой узды, то и получали соответственное. Но, слава богу, не клеймили за это. Прощали свысока. «Наша Ларисочка» — она такая, что с нее возьмешь…