Largo

От клумбы цветов, окружающей теннисную беседку, жарко пахнет цветущими резедой, левкоями, душистым горошком и гелиотропом. Там целое coбрание больших шмелей.

…"И некуда бежать, и мучит ночь немая,
Рисуя милые, знакомые черты".

Они ехали тогда, после того, шагом… Он брал ее руку и тихо подносил к своим губам…. Она молчала.

— Плэ!.. рэди!.. — pезко кричат на гроунде.

Кадет, подавая мяч, прыгает и чуть не падает. Кларсон промахивается и делает некрасивый скачок.

— Не люблю, когда смотрят, — кидает она в сторону.

Валентина Петровна тихо отходит от сетки. В ней нет обиды. Она точно не слыхала этих слов.

"Это безумие!" — думает она. — "Как низко я пала. Какая я стала гадкая!.. Это надо кончить"…

Из глубины сердца, из каких-то далеких, далеких далей, чей-то страстный голос шепчет ей:

…"Откликнись, отзовись, скажи мне: где же ты?
Вот видишь: без тебя мне жить невыносимо
Я изнемог, я выбился из сил"…

XX

Надо было решать. Родители Валентины Петровны ехали в Вильно 20-го июля. В этот же день Яков Кронидович возвращался в Петербург. Долг жены был его встретить и все приготовить ему. Долг дечери — перевезти родителей и помочь старикам. Валентина Петровна не знала, на что решиться. Маменька уговаривала ее ехать к мужу. Она уже приспособилась и отлично справится с Дарьей. Начальник Штаба Михаил Александрович был так добр, что давал им своего денщика проводить их до Вильны и устроить там.

— Ты нам совсем не будешь нужна, — говорила мамочка. — Поезжай домой, тебе надо отдохнуть. Видишь, как ты побледнела за эти дни.

Решить она не могла. Она боялась Петербурга. Боялась встречи с Портосом. Bсе эти ночи она не спала. Было душно. Раздражал храп матери. Мешали комары. Tело горело в палящем oгне…. И чуть забывалась — ощущала нежную мягкость душистых усов и точно чувствовала жадные поцелуи Портоса. Если она теперь, в этом состоянии, попадет в Петербург, — она пропала. Все ее твердые, разумные, холодные решения развеются, как дым. Она безвозвратно погибнет… Она станет падшей.

Да разве она уже не падшая?

Большие глаза напряженно смотрели в темноту, где начинало белеть за шторой окно. Ночь проходила, и не знала Валентина Петровна, что это было с ней: страшные муки раскаяния, страх нового греxa, или это было величайшее наслаждение любви, сладость rpеха.

Люблю… любит… в этом грех!?

Молиться? О чем?… О том, чтобы оставил, забыл ее Портос?

Нет… Никогда….

Пусть…. любит… как прежде…

Утром письма.

От него и другое, тоже из Петербурга с круглым, детским почерком на конверте.

Валентина Петровна ушла на свое любимое меcтo, за кладбище. Трава была скошена. Сено лежало в копнах. Она села в копну и вскрыла письмо Портоса.

Он совсем сошел с ума.

"Милая, дорогая, несравненная, солнышко, ласточка", — писал он. — "Яков Кронидович возвращается 20-го июля. Ты приедешь раньше его. Я не знаю, что со мной. У меня такие муки, каких я не могу пережить. Ревность? Хуже… Я хочу тебя!.. Ты телеграфируешь Тане о дне призда, а сама выедешь днем, двумя раньше… Я встречу тебя в Луге и ты подаришь мне, одному мне, — одну, две ночки… Я зацелую тебя… Я заласкаю тебя"…

Валентина Петровна опустила руки с письмом. Было ужасно все то, что он писал.

Никуда она не поедет. Кончено!.. В Вильно — с папенькой и маменькой…

Резким движением она вскрыла второе письмо. Писал Петрик.

И этот тоже!

…"Госпожа наша начальница, божественная!", — писал Петрик и строки лиловых чернил падали вниз и поднимались снова. — "26-го июля в Красном Селе назначены скачки в Высочайшем присутствии на Императорский приз. Ваш верный Атос будет бороться на них за славу Мариенбургского полка. Если вы хотите принести ему счастье — вы будете на этих скачках. Как писатель я не из важных, и передать своими словами чувства вашего верного мушкетера не смогу, разрешите мне изяснить их стишками, списанными мною из одной старинной книжки:

"Ваш взор прекраснее парада,
Великолепней, чем развод,
Улыбка ваша — вот награда
За то, что мой исправен взвод.
Как мерный марш церемониальный,
Ваш голос звучен, полн октав.
Ваш ум высоко гениальный,
И строг и точен, как устав!
Нет! Никогда сигнал горниста
Солдатов цепь не рассыпал
Игрой отчетливой и чистой,
Как голосок ваш серебристый,
Пропевший мне любви сигнал.
Пред исполнительным сигналом,
Я оробел, смутился ум,
Как казначей пред генералом,
В ужасный час поверки сумм.

"Господи! какая ерунда! — подумала Валентина Петровна, — "но ведь в этой ерунде весь ее милый Петрик!"