Largo

Валентина Петровна хорошо знала это место. Сюда никто никогда не ходил. В детстве, когда ей хотелось помечтать наедине, почитать одной какую-нибудь книгу — она убегала сюда.

В изящном костюме taillеur из темно-серой шерсти на шелковой подкладке с воротничком и рукавчиками ярко-пунцового бархата, с жакеткой, раскрытой на шелковый пунцовый жилет, вышитый разноцветными шелками старинной вышивкой, изящном творении Надежды Федоровны Шевяковой, в маленькой серой шляпе от Шарля, — с лентами из нескольких тонов пунцового цвета, она казалась на фоне серого кладбищенского забора стройным красивым, городским видением. Длинный тонкий зонтик цвета алых роз с чуть загнутой на конце ручкой лежал на ее коленях. Как ей недоставало здесь ее Ди-ди! Как прыгала бы она в траве, охотясь за полевыми мышами и кротами, как носилась бы она здесь на этом широком просторе!

Ничего и никого ей больше не надо. Ее музыка, ее милая доверчивая Ди-ди, кот Топи, Таня… Марья… Родители… бедная мамочка — ей помогать… Хорошо, чтобы этим все и кончалось.

"Прочтем еще раз и порвем" — подумала она, доставая из за борта длинной жакетки письмо Портоса.

Густые, темные брови нахмурились. Потом поднялись и опустились на место. Лоб стал гладок и чист. Самодовольная усмешка образовала маленькую ямочку на полных щеках и чуть приоткрылся рот. Маленькие пальчики, — она сняла перчатки, — надорвали письмо, разорвали пополам… еще… еще… крошечные кусочки полетели к ирисам. Валентина Петровна встала и отошла к краю забора, где легкий поддувал ветерок. Там полетели, кружась и колеблясь легкими белыми бабочками, остальные клочки униженно-просительного письма Портоса.

Потом она пошла домой. Она шла твердым, спокойным шагом. Из-под длинной, узкой юбки чуть показывался кончик лакированного башмачка. Она себя чувствовала крепкой, сильной, здоровой, гибкой и изящной. Шляпа легко лежала на завитых волосах, зонтик на вытянутых руках она заложила за спину и элегантная, изящная, в сознании, что костюм и она составили одно целое, одну прекрасную картину, она неторопливо и спокойно, с поднятой головкой шла по городу.

Встречные офицеры, спешившие на занятия, оглядывались на нее. Старшие узнавали ее и козыряли ей. Чуть улыбаясь, она кланялась им легким грациозным, царственным движением.

Нет, если она не королевна Захолустного Штаба, — она все-таки сама по себе королева, — если ей так пишет Портос.

Ему она, конечно, ничего не ответит!

XVII

Под вечер, когда алое солнце спускалось к закату и точно пожаром горели окна казарм, Валентина Петровна сидела в маленькой беседке их собственного садика за старым, досчатым покосившимся столом. Папин кожаный бювар был разложен, на нем и стояла его походная, круглая, обтянутая забрызганной чернилами кожей чернильница. На большом листе своей бумаги, пролежавшем целый день под ее душистым «сашэ», Валентина Петровна писала тонкими косыми буквами письмо Портосу.

Она писала то, что пишут в таких случаях честные, «порядочные» женщины, жены обманутых мужей. Она писала, что она ни в чем не обвиняет "Владимира Николаевича", что она сама во всем виновата и казнит саму себя. Что им надо расстаться навсегда. Она не верит его любви. Она замужняя, несвободная женщина. Она глубоко ценит и уважает своего мужа. Перед "Владимиром Николаевичем" широкая, блестящая дорога, и она не должна ничем, даже воспоминанием, мешать ему.

Ей казалось, что она писала холодно и сурово. Писала так, что Портос поймет, что все кончено и уйдет навсегда из ее жизни. На деле — каждое слово ее письма, каждое выражение, несмотря на официальное "Владимир Николаевич" и леденящее "милостивый государь" в начале, было полно почти неосознанной любви и бьющей через края страсти, боящейся, что будет так, как она пишет.

… "Не пишите мне больше… Не смейте мне писать… Это нехорошо и нечестно с вашей стороны писать мне и смущать таким трудом добытый мною покой. Я еще не пришла к окончательному решению. Думаю — молчать… Но видеть вас не могу и не хочу. Уйдите навсегда из моей жизни. Надеюсь на вашу честность — вы уничтожите это письмо. Примите уверения, с которыми остаюсь В. Тропарева".

Она заклеила письмо, и сама снесла опустить его в ящик, висевший у дверей штаба. Теперь — кончено.

Она не знала, вернее, не хотела признать, что между нею и Портосом уже протянулись какие-то незримые нити и точно по этому новому, только что открытому людьми радио, они познают друг друга и читают один у другого мысли.

Портос прочел ее письмо. Сначала он поднял черные брови, но по мере того, как он читал и перечитывал эти строки, радостный огонь все ярче разгорался в его больших, глубоких карих глазах.

Он написал ей большое, на восьми листах письмо и отправил на другой же день.