Largo

— Если он в партии, — продолжал Петрик, — я считаю это очень опасным… Партия сама по себе — я тебе, Ричард, рассказывал про нигилисточку и божьих людей — сама по себе ничтожество. Это идиоты… Это невежественное и пошлое дурачье, но дурачье аморальное… Эти люди сами ничего не сделают… Но Портос!.. Я вижу его… Ему такие-то и нужны… Он жаждет власти… Я считаю — таких людей, как он, надо уничтожать… Опасные люди. Ты, как думаешь, Ричард?

Долле раскладывал грибы по газетным листам и делал это так тихо, что никакого шороха не было слышно.

— Ты как думаешь? — повторил Петрик.

— Я думаю… — очень тихо, но внятно и отчетливо сказал Долле — вообще… никого не надо уничтожать.

— Но… если ты его не уничтожишь… Он уничтожит тебя… Что меня!.. Я не о себе говорю!.. Он уничтожит Россию…Государя… Бога!

— Бога уничтожить нельзя, — еще тише сказал Долле.

— Он вытравит Божие имя из людских сердец, — волнуясь, сказал Петрик. — Ты знаешь?… С некоторых пор он мне кажется очень странным… Я его… ужасно как… ненавижу за то, что он стал партийным.

— За то ли только ты ненавидишь его, что он стал партийным?.. Или и другое чувство владеет тобою?

Петрик густо покраснел, но в темной комнате Долле не мог этого видеть.

— Ты задал мне необычайный вопрос, — волнуясь и запинаясь, заговорил Петрик, — я сам себе такого не смел задать. Но, думаю, что я буду искренен, если я скажу, что будь тут другое чувство… по-иному я бы ненавидел его… по иному хотел бы расправиться…

Петрик долго, молча, смотрел в окно. То, что он собирался сказать, было ему трудно сказать. Впрочем… Долле?… Он и правда, как монах отшельник. Ему — можно.

— Я знаю… — глухим голосом начал, наконец, Петрик. — Ты думаешь — ревность?… Нет… к прошлому я не ревную… Да и она… Так ровна была она ко всем нам трем… ее мушкетерам… Нет… Прошлое? Прошлое — светлое… яркое… Настоящее. Что-ж… Кончено… Крест… Крышка… Аминь… Чужая жена… И… не мое это дело… Нет… правда, я ненавижу его за то, что он такой… как тебе сказать… ему все равно… Где ему лучше. А родина погибнет — ему все равно.

— Так-ли это, милый Петрик? Не гибнет ли Родина и помимо него? В государственном организме болезнь. Петрик, если любить Россию — не простить ни концессии на Ялу, ни Японской войны, ни Порт-Артура, ни Мукдена, ни эскадры Рождественского и Цусимы… Ни Портсмутского мира! Где наша слава и победы!? Неудачное темное царствование — и не заглушить этих несчастий ни Государственной Думой, ни открытием новых мощей… Власть мечется в поисках пути, и Портос…

— Портос ее хочет толкнуть в бездну, в эту страшную минуту несчастий. Я слыхал от «них»: — "падающего толкни"… Как по твоему — поддержать или толкнуть надо?

— По всей моей жизни ты видишь, что поддержать.

— Я понимаю… Фигуров — писатель из маляров, озлобленный, завистливый, жадный и необразованный… Или Глоренц — маньяк, ничего светлого не видевший, или эта жаба Тигрина… — Но Портос!.. Портос — богатый, кончивший академию, на широком пути!.. Ему-то и поддерживать… Ему и помогать правительству!.. Нет!.. ему все мало… И он с теми… кто хочет толкнуть… свалить…

— Если помогать-то — нельзя?… Поддерживать — безполезно? — чуть слышно сказал Долле.

За окном в лесу была холодная августовская ночь. Петрику казалось, что там кто-то безшумно шагает по мху, крадется, подслушивает их. Но кто? Петрик знал, что весь участок леса подле лаборатории Долле был окружен высоким частоколом и охранялся часовыми.

— Я убью его, — твердо сказал Петрик. — Рано или поздно — я убью его. Я все думаю… Это — как, знаешь, навязчивая идея: я должен его убить, по присяге. Мне часто снится теперь — я гонюсь за ним с саблею — он от меня убегает… Я убью его!

— Нет, ты не убьешь его, — спокойно сказал Долле.

— Почему? — Петрик встал от стола, за которым сидел и в волнении прошелся по комнате.

— Потому что ты можешь убивать только на войне — без злобы… По долгу.

— Почему без злобы?

— Потому что ты — христианин. Его убить — это надо подойти, подкрасться и — убить… Ты можешь это — безоружного?

Петрик молчал. Он остановился спиною к окну.

— Ну и потом? Ты скажешь: — "это я убил, потому что он был революционер"… А тебе скажут: — "никто не давал вам права убивать даже, если он и самый опаснейший преступник. На это есть судьи, карательные отряды и палачи".

— Как же быть, Ричард?

— Ты можешь донести на него.

— Нет, — отрицательно и, морщась, как от чего-то противного, чем брезгаешь, прошептал Петрик, — донести?… Нет… Нет… Но в 1906-м году мы были же в карательной экспедиции?

— Ты расстреливал? — в упор спросил Долле.

— Нет.

— Скажи мне, как это было… И ты увидишь, что ты не убьешь Портоса… Мы все еще рыцари чести и нам безоружная, даже и преступная кровь противна.