Ларец Самозванца

Прощание было нежным и трогательным. Хозяйка, к тому моменту выбравшаяся из шинка, рыдала взахлёб, не стесняясь мужа и чужих людей, под конец вообще вцепилась в стремя пана Анджея. Слёзы и сопли не красили её и без того не самое очаровательное лицо, пан Анджей досадливо морщился, но терпел. Сквозь рыдания иногда прорывались членораздельные слова, и тогда становилось понятно: хозяйка просит прощения за свой поступок, подлый и бесчестный, а главное – недостойный и оскорбительный для моцного пана...

Казаки, и даже шляхтичи, конфиденты самого пана Анджея, посмеивались сначала тихо, потом уже и в голос. Багровый пан Анджей явно терялся в догадках, не зная, что же делать ему. Мысли были невесёлые. Хорошо зная, что своих ляхов, что казаков пана Романа, пан Анджей не сомневался – ему ещё не раз придётся икать, слыша насмешки в свой адрес. Стыд-то какой: шляхтича, воина, сразили чугунной сковородкой!

Меж тем, поспешая покинуть постоялый двор, за ворота выехал Даниил со своим обозом. Ракель, прелестная дочка его, сидела на последнем возу и смотрела на пана Анджея таким злым взглядом, словно желала пробуравить в нём дыру. Или две дыры – по числу глаз. Пану Анджею, впрочем, даже не икалось, он был слишком занят...

Выезд на удивление затянулся. Почти полчаса собирались – воины! Семерых раненных, что не могли ехать в седле, уложили на два воза, потешаясь над теми, чьи раны иначе, как смешными назвать было сложно.

Особенно смешон был один из раненых ляхов – Войцек Лохминский. Славный хлопец и отличный рубака, отличавшийся безумной, присущей только ляхам храбростью, он молча страдал, снося самые грубые насмешки. Ничего не поделаешь, ведь сесть в седло ему мешала рана, нанесённая не мечом, не саблей, не пулей подлой – щепой, от бревна отколовшейся! И ведь ударила как метко – точно в самое незащищённое место – в зад храброго ляха! Попробуй, докажи, что ты не бежал, труса не праздновал, что лишь наклонился к пороховнице, рушницу заряжая...

Страдания Войцека усугублялись тем, что остальные шестеро раненых пострадали куда сильнее его, двое вообще неизвестно – доживут ли до следующего рассвета... Мессир Иоганн, всеми проклинаемый шведский костоправ, трудился, не покладая рук своих, но рук этих у него было всего-то две и даже помощь обоих девушек, Татьяны с Зариной, а также обоих прежних лекарей не могла заменить ему ещё одного мастера. Мрачный, злой, мессир Иоганн, собственно говоря, и задержал выступление отряда – перевязывал казаку Митрохе Гнусу ногу, чуть повыше колена пробитую пищальной пулей. Все признавали – Митрохе жутко повезло. Попади пуля, тяжёлая пищальная пуля, свинцовый шарик, способный пробить или промять доспех, чуть ниже, Митроха лишился бы ноги. А так... Мессир Иоганн, по крайней мере, обещал, что ходить он будет. Правда, от хромоты даже он избавить не обещал.

-Ладно, всё! – решил пан Роман, убедившись, что к выступлению готовы. – Поехали, с Богом, помолясь! Дозор – вперёд!

Дозор, ныне очень малочисленный, всего лишь трое казаков, пустил коней вперёд. Им, если что, умереть, но предупредить своих о беде. Враг теперь спереди... Правда, дорог дальше лежит две: одна на Путивль, город крепко стоявший за Дмитрия и способный оказать помощь его людям, на шлях Бакаевский; другая – в обход его, к Муравскому шляху. По какой пойдут московиты, неизвестно. Увидят!

Под судорожные рыдания Сары и грянувшую впереди залихватскую казачью песню, отряд выступил с постоялого двора. Было уже поздновато: Солнце весело висело в зените, указывая на полуденное время. Увы...

-Пан Анджей... – как только выехали за ворота, небрежно и вроде равнодушно спросил пан Роман. – А что ты нашёл в этой... жидовке? Чего тебя вообще последнее время на жидовок тянет? Приличных девок не осталось? Или ты просто предвидишь, что жена тебя в ближайшее время из дому... ну, по крайней мере, из Медведкова не выпустит?

-Ох, пан Роман... – тяжело вздохнул пан Анджей. – Ты и сам всё прекрасно знаешь... Год назад, когда я уходил в поход... ты знаешь, чего мне это стоило... моя дражайшая половина была непраздна и ныне, я чую, я приезжаю в дом, где висят мокрые пелёнки, где пахнет мочой, где все словно с ума посходили... тебе хорошо, дражайший пан Роман! Вот пойдут дети, ты поймёшь меня! Ты поймёшь мужей, что не желают сидеть дома, которым аромат сгоревшего пороха слаще аромата детской неожиданности!

-Я знаю, что так привлекает мессира Анджея! – внезапно встрял в разговор, очень тихо подъехавший на своём першеронском аргамаке или аргамакском першероне.

-Ты, мессир Иоганн? – удивился пан Роман. – Ну-ка.

-Да, да, скажи-ка, лекарь! – поддержал его пан Анджей. – Мне самому интересно!

-Грудь, - начал перечислять мессир Иоганн, - задница, ноги... Чтобы на лице особенно выделялись щёки и, почему-то, нос! И чтоб обязательно муж был!

Вокруг заржали. В своей тупости лекарь был неожиданно прав. И впрямь ведь описал тех, кого предпочитал побагровевший от обиды, пылающий жаждой убийства пан! Ишь, раздул щёки...