Ларец Марии Медичи

Они расстались довольные и ублаготворенные. Прошумела пузатая поливная машина, и Гена ощутил на лице холодную водяную пыль. Мокрая мостовая засверкала так, что больно сделалось глазам. Все вокруг волшебно преобразилось. Пыльные, раскаленные улицы стали черными, как тропические реки. В минутной влаге воздуха разлилось вдруг горьковатое дыхание догорающих в августе тополиных листьев. И все это чудо совершила голубая машина-дворник! Но, как всякое чудо, оно было мгновенным. Тропические реки покрылись сетью все увеличивающихся «архипелагов» и вскоре совсем высохли, превратившись в ползучий асфальт, прилипающий к протекторам и подошвам, а синие ядовитые выхлопы быстро восстановили в атмосфере привычный порядок. Преображение не состоялось. И все же оно оставило смутный, мерцающий след.

Гене вдруг томительно не захотелось ехать на дачу. Для самовара надо было наколоть лучинок, крапиву к обеду нарвать и ошпарить кипятком, гамак подвесить, воду натаскать из колодца и т. д. Сельская идиллия обернулась вдруг филиалом каторги. Это была утонченная месть города. Все то, чем Гена обычно с таким удовольствием занимался на даче в Малино, предстало вдруг в теневом облике. Что же поделать, если у человека улетучился вдруг душевный подъем?

Гена зашел в телефонную кабину, опустил монету и снял трубку. Но железное беспощадное клацанье было ему ответом. Он нарвался на тот самый автомат-грабитель, из которого некогда Люсин пытался дозвониться Березовскому.

Как лихорадочно пронеслось, отгорело это лето! Сухое и знойное… Какой грустью отозвалась вдруг в груди память о нем, как перехватила дыхание одна только мысль о Марии… Горькой полынью повеяло с синих и лунных полей, замирающим криком ночной электрички донеслось и грохотом колес отстучало мимо пустых, залитых мертвым фонарным светом дачных платформ. Все мимо и мимо, без остановки…

Костер метался под ночным ветром, и дымные тени неслись по ее лицу.

И еще студенческие практики вспомнились остро, экспедиции, бродяжничество, песня.

Багульник горит,
И бел его дым,
И дышит огонь
И жарко и пряно.

Апельсиновой долькою в небе лежит
Луна над курганом.
И как расплывается, и как дрожит
Она за туманом.

И много разлук,
И много дорог.
Как тянутся птицы на юг караваном.
Сплетение рук,
И молчание плеч,
И пальцев касанья
Тревожны, как счастье негаданных встреч.
Как боль провожанья.
Пожар октября,
И мартовский хмель.
Но тянутся птицы сквозь бури и зимы,
Так пусть ничего не уносит метель.

Пусть в нас оседает и в нас остается,
Не то позабудет конечную цель,
Кто ждет не дождется, кто ждет не дождется,
Но так суеверно умеет молчать.
Кто ждет не дождется…

Багульник горит,
И бел его дым,
И дышит огонь
И жарко и пряно.

Апельсиновой долькою в небе лежит
Луна над курганом,
И как расплывается, и как дрожит
Она за туманом.

Гена нашел другой автомат и позвонил Марии на работу.

— Здравствуй, Мария!

— Здравствуй.

— Это я.

— Я узнала.

— Что ты думаешь делать сегодня вечером?

— Еще не знаю.

— Давай встретимся?

— Зачем?

— Ты спрашиваешь — зачем? Тогда и в самом деле незачем…

— Ну, вот видишь.

— Да, вижу… Ты была права. Ничего не получилось.

— Да. Ничего не получилось. И не могло…

— Почему же не могло, Мария? Почему? Что же все-таки случилось?

— Ничего. Ты же знаешь, что ничего. Просто не судьба. Понимаешь? Обыкновенная не судьба.

— Это чертовски обидно и… больно, откровенно говоря.

— Я понимаю. Прости.

— Чего ж тут прощать? Никто не виноват. Просто так получилось. Для тебя это не судьба.

— А для тебя?

— Боюсь, что у меня это чуточку серьезней, Мария…

— Прости. Я всегда буду тебе хорошим другом… Да, я подумала сейчас, что, в сущности, ничем не занята сегодня, и, если ты хочешь, мы могли бы что-нибудь придумать.

— Ах Мария, Мария, святая душа! Не надо так, не надо, матер долороза. Не жалей ты меня, идиота, не надо… Это худшее из того, что у нас могло бы быть.

— Дурак ты, Генка, какой ты еще дурак! Но когда-нибудь ты поймешь, что жалость — это самое лучшее в человеке…

— Мне позвонить тебе еще?

— Как хочешь.

— А ты, что ты скажешь?

— Я скажу: до свидания.

— Не прощай?

— Не люблю мелодрамы.

— Спасибо тебе.

— За что?

— За все. За все, понимаешь? Но, главное, за то, что ты не даешь мне — как бы это сказать поприличней? — сжечь корабли.

— Я не даю? Глупый! Это ты сам себе не даешь! Я всего лишь тебе не мешаю.

— Но это так много!