Ларец

— Экая ты бледная, — Параша тряхнула головой: взметнулись высвобожденные льняные пряди. — Запечный, дедушко, косы не дери, волос не секи.

— А Катька где? — Нелли без сил опустилась на кровать.

— В деревню на ночь убежала. — Параша взялась за косоплетку. — Блажит, не знаю, что с ней сделалось. Побудь да побудь вместо меня. А я, знаешь поди, твои крючки-шнурки вечно перепутаю.

— Да неважно, — Нелли вздохнула, чувствуя странное стеснение дыхания.

— С братцем-то попрощалась? — спросила Параша негромко.

— Беда мне будет, Парашка, — Нелли вытянула ногу.

— Али знак подал? — охнула Парашка, стягивая с Нелли туфельку. — Какая беда, касатка?

— Не знаю я.

— Эх, будь Катька, карты бы раскинула…

Как случалось всегда, самая ловкая на грибной охоте или по ягодам, в доме Параша становилась неимоверно неуклюжа. Чулки и кушак выскальзывали из ее рук, платье мялось, на голову Нелли вместо ворота ночной рубахи наезжал рукав, с чепца чуть не оборвались ленты.

— У-фф, умаялась. — Параша провела ладонью по лицу. Сама она давно уже скинула сарафан и стояла в коротенькой полотняной рубахе, босая. Была она такой же белокожей, как Нелли, но пухленькая, словно булочка из пряженого теста. — Гасить свечу-то?

— Гаси. — Нелли не хотелось остаться в темноте.

Из темноты выступил синий оконный проем. Сделались слышнее наружние шумы. Где-то прошелестели шаги. Должно быть, Елизавета Федоровна, в который раз за эту ночь, проходила в залу. Шевельнулась кисея полога, что-то негромко стукнуло, скрипнула совсем близко половица. Нелли поежилась: не ходит ли кто со свечой-невидимкой, о которой рассказывала года два назад Параша? Страшная, страшная свеча-невидимка, что даже вспомнить жутко, как изготовляется. Какой злодей не боится держать ее в руке? Или просто душа Ореста пьет водицу из голубого блюдечка, что выставлено на подоконник?

— Ты спишь?

— Не сплю.

— Ты лучше ко мне иди.

Параша, простукав голыми пятками, скользнула под перину.

— Жар у тебя, — она коснулась лба Нелли рукой. Рука оказалась необыкновенно прохладная. — Хочешь нашепчу, прогоню двенадцатую Иродиаду? Нечего ей к тебе липнуть.

— Сама отвяжется. Парашка, а тебе страшно?

— Так уж ты и сама не боишься.

— Ореста нет, не боюсь. Я поняла — живой он меня очень любил, с чего б мертвому-то ко мне меняться? Живой ли, мертвый ли, Орест меня обидеть не может. Я про другое. Смерть по дому ходит, слышишь?

— Как ей не ходить, касатка, Смертушке-то? Так ведь она не в дом шажки считает, а из дому. Не страшно. Вот когда в дом, а еще так, как бабка моя помирала, тут уж страшно…

— Расскажи.

— А ну как страшней станет?

— Под одеялом ничего.

— Девять годов мне было, — Параша вздохнула. — Мало еще, она мысли-то обо мне и не держала… Приходит раз из лесу, корень-лапчатку добывала, вроде как встревоженная. Зовет мамку: «Татьяна, говорит, помирать мне через три дни». К вечеру и слегла. Уж так мучилась, так мучилась, конек с крыши снимали, чтоб душенька отлетела. А все почему — мать с золовками к ней не подходили. Молвит бабка: «Ариша, принеси водицы испить!» Так тетка Арина возьмет ковш на журавельной ручке да и тянет издалека. «Татьяна, поправь, лежать мне жестко!» А мать в ответ: «Пусть, мол, матушка, Анисья поправит, она ловчее». А тетка Анисья: «Нет, у Арины руки мягкие, куда мне, неуклюжей!» Бабка разозлится, ну швырять чем сможет: «Змеи вы подколодные, зайчихи трусливые, долго мне из-за вас маяться, непутевых?!»

— Отчего ж они к ней не подходили, Парашка?

— Да уж ясно чего — боялись. Каждая на другую кивала. А мать завыла да в ноги: «Матушка-свекровушка, уйди так, Христом-Богом!» Та как зыркнет на нее: «Ишь чего надумали! Жребий тяните, врагини мои, не уйду!» Мать в ответ побелела как лен, но твердит: «Все одно протянем до твоего сроку, как ни крепись! Батюшка Паисий не велел». — «Ах он, долгополый! Ступай к нему, пятая Иродиада! Ушь-ушь-ушь, пошла!»

— Она вправду на батюшку Паисия рюматизм наслала, Парашка?

— Он и так маялся, — Параша захихикала в темноте. — А глупые бабы услышали, что она на попа порчу гонит, испугались еще больше, выбежали в светелку шептаться. Одна я осталась, то есть не одна, с Ивашкой малым, ну да он тут не в счет.

— И чего? — Нелли приподнялась на локте.

— Я у голбца сидела, корзинку плела. Бабка вроде как прислушалась, да и достает из-под подушки тряпицу льняную. Ивашка крутит себе волчок, а мне любопытно. Бросила плетенье, подошла поближе чуток. Бабка тряпицу развернула, а в ней пряник печатный, сахарный, от коробейника. Ну и протягивает мне пряник-то.

— А ты?

— Подошла, касатка. Бабка со смеху заквохтала, да хвать меня за обе руки. Изо всей силы сжала, аж пальцы хрустнули. Жала-жала, потом разом выпустила. «Кушай, — говорит, — внученька, пряничек, лакомься!» Тут уж и бабы вошли. Глядят, бабка довольная лежит, а я пряник кушаю… Как заголосят, как пойдут бабку ругать на чем свет! Да друг дружку корят — себя уберегли, а дитятей прикрылися! А мне смех, я бы и без пряника подошла, мне и обидно было, что всех зовет, а меня нет. Ну мала я была, конечно, это уж она с горя меня подманила.