Ларец

— Ладно-ладно, не стоило бы… — Катя, сердито шурша юбкой, отошла от Нелли.

Кольцо оказалось уже знакомым цветком из сапфира с розовыми жемчужинами. Но выбирать уж некогда. Нелли, нацепив на руку приятную тяжесть, упала на кровать и глядела в потолок до той поры, покуда он не сделался ниже.

Потолок не просто приблизился к Нелли, он стал из прямого покатым, слившись со стенами, сведенными над головою, словно сложенные в молитвенном жесте руки. Стены здесь молятся вслед за людьми. Маленькое окошко наверху зарешечено, но ничем не покрыто: зимою в него задувает метель, но сейчас, добрым летом, внутрь лезет зеленая ветка липы. Как благовонен ее цвет!

Благовонна и свежая трава, покрывающая пол. В ней много лиловых колокольцев и белой кашки. По одну сторону крошечной кельи стоит скамья, покрытая пестрядевым тюфяком и козьим одеялом, такая же, как у добровольных пленниц, что живут справа и слева. Но другая вещь, напротив, здесь небывалая: это грубая деревянная колыбель.

Соломония подходит, склоняется над колыбелью. Младенец улыбается во сне, словно мир вокруг светел и добр. Мальчик чудо как хорош. На румяных щечках лежат полукружья длинных ресниц, но если бы он открыл глазки, они оказались бы яркими, черными. Крохотные брови уже очерчены по-соболиному, а не белесы, как обыкновенно бывает у грудных. Золотистая кудряшка прилипла ко лбу. Истинный маленький царевич.

Царевич! Соломония вздрагивает: пора!

— Георгий! Дитятко мое!

Соломония бережно вынимает ребенка из колыбели. Ей и хочется взглянуть напоследок в черные глазки малютки, и жаль отрывать его от сладкого сна. Неужели никогда боле не ощутит она этой теплой тяжести в руках? Соломония выскальзывает в темный коридор. Менее часа — и от обедни вернутся монахини. Медлить нельзя. Соломония спускается в тяжелую нишу ворот Покровской обители. Сюда позволено заходить нищим каликам. Привратница подкуплена — до конца обедни она не следит за проходом.

Лишь один нищий стоит в воротах, верно слишком страшен он для остальных. Это старик, но крепкий, и жалкие отрепья не могут утаить воинственной его осанки. Через плечо старика переброшен продолговатый сверток в сером холсте, он придерживает свою ношу локтем свободной руки. Другая рука держит посох, который в действительности не нужен.

— Дяденька Никита! — ахает Соломония. — Не чаяла тебя увидать.

— Царское дело царской родне творить, — сурово отвечает старик, кинув властный взгляд из-под спутанной гривы сивых волос. — Прими мое благословение, чадо обиженное, да не мешкай.

Старик снимает ношу с плеча. Внутри оказывается лукошко, в котором лежит еще один сверток. Старик небрежно вытряхивает сверток из лукошка, протягивает Соломонии.

— Давай!

Почти выпустив дитя из рук, Соломония вдруг привлекает его к груди.

— Не буди, — оговаривает ее старик. — Покуда до своих людишек не дойду, лучше, чтоб никто и не слышал. Не бойся! В ближней роще охрана ждет.

Подавив слезы, Соломония отдает младенца. Уложив спящее дитя в лукошко, старик укрывает его холстом и вешает на плечо.

— Не скорби, а радуйся, худшей беды не будет. Прощай, да все сделай как надо! — Старик, согнувшись, лезет в прорезанную в воротах дверку.

Соломония идет обратно со свертком, но до какой боли легко ее рукам! Все, она вновь в своей келье. Соломония накидывает на дверь засов,

разворачивает ткань. Увиденное заставляет ее содрогнуться.

В свертке лежит искусно вырезанная деревянная кукла размером с грудного ребенка. Личико куклы размалевано красками.

Помертвев лицом, Соломония кладет куклу в колыбель. Дело сделано. Нет, еще не совсем.

— Царевич Георгий умер, — час спустя говорит она в полуоткрытую дверь. — Я не хочу никого впускать. Принесите мне всего для погребения, а я стану молиться над ним три дня.

Три дня Соломония не спит. Опасность еще не миновала. Монахини приносят маленький гробик. Соломония обряжает куклу в красный чепчик, красную, богато вышитую рубашечку — все из лучшего шелка. Кутает в парчовые золотые пеленки. Вести уже поползла змеями во все концы из монастырских стен: законный наследник, царевич Георгий, умер, никто не угрожает теперь незаконному царевичу Ивану, родившемуся неделю назад сыну проклятой Елены Глинской.

Тревога в помощь Соломонии: она не спит третий день. Нельзя допустить, чтобы кто из монахинь приблизился к гробику. Панихида будет краткой, а там каменная кладка церкви навеки примет секрет. Можно не таить рыданий, хуже того, надлежит рыдать, чтобы никто не заподозрил правды. Но она не может, слез нет. Сидя на табуретке в изголовье кукольного гроба, Соломония без смысла вертит на пальце колечко-цветок, которое всегда привлекало вниманье мальчика. Георгий, дитятко, что-то станется с тобой?

— Светло совсем, пора мне! Ты вздремни немножко, а то занеможешь.

— Но, Катька, — у Нелли вовсе пересохли губы, — мы не подумали, тебе ж без меня Роха не отдадут! В конюшнях-то!

— Не надо Роха! — В Катиных глазах сверкнули слезы. — Нигде нам вдвоем нельзя сейчас ходить, это первое, а второе — пешком неприметней! Уж последи за ним до Твери!

— До Твери! Будь осторожней!