Лапти

— Поставите, — проговорила Прасковья.

— Верх отделывают, Паша.

— Вот и хорошо.

И опять молчание, и опять не о чем говорить.

Бурдин стоял неподалеку, смотрел на них и ничего не понимал. Только заметил, что лица у обоих были взволнованные, а этот незнакомый мужчина, сильно поседевший, будто чувствует себя не совсем ловко, переминается с ноги на ногу, черные глаза его настороженно бегают. Прасковья втянула голову в плечи, подобралась, на щеках у нее пестро выступил румянец.

— Как… живешь? — наконец-то спросил Степан.

— Хорошо живу, — ответила Прасковья.

— Дети?

— Что дети?

— Живут?

— Не умирают.

— Петька — бригадир, говоришь?

— Все мы бригадиры.

Трудно было с ней разговориться. И он боялся, как бы не потерять и эту нить разговора. Но как только подумал об этом, оказалось, что больше и спросить уже не о чем. Разве о колхозе? Но что о нем спросишь. Такой же он, как и везде. О людях на селе? Но ведь тех, кого знал, может быть, уже и нет, другие выросли, и их он не знает. А Прасковье как можно скорее хотелось уйти.

«Что ему нужно от меня, что?»

Оглянувшись на Бурдина, который делал, вид, будто читает книжку, а сам нет-нет да и посмотрит украдкой, Прасковья еле заметно кивнула ему. Но Степан заметил ее кивок и, радуясь, что есть все-таки еще о чем говорить, спросил:

— Это кто с тобой?

— Председатель нашего колхоза.

— Как фамилия?

— А тебе не все равно? Бурдин.

— Я было подумал, не муж ли твой, — настороженно проговорил он, улыбаясь.

— Еще что скажешь, — сухо прошептала она.

— Какая ты сердитая. Может быть, я зря к тебе подошел?

— Подошел и подошел, не съем, — уже мягче проговорила она.

Раздался звонок. Через некоторое время коридор опустел. Лишь продавец спокойно перебирал книги. Когда ушли все, лицо у Прасковьи стало решительным и холодным. Вызывающим голосом она спросила:

— Что тебе от меня нужно?

— Очень многое, — ответил Степан. — Только не здесь говорить.

— Может, опять на гумно? — намекнула она ему на последний их разговор в деревне.

— Пойдем в сад, — и хотел взять ее под руку.

— Нет, сама пойду.

Они направились улицей, затем, миновав памятник Ленину, оказались в большом, с разлапистыми деревьями, саду. Народу было немного, на эстраде играл оркестр. В длинном зале цокали биллиардными шарами. Спустившись по крутым ступенькам, где по бокам стояли гипсовые фигуры женщин, они вышли на обрыв, в полукруглую беседку. Широко разлилась перед ними Волга. Баржи, плоты, лодки, пароходы. Недалеко работал огромный, похожий на чудовищное животное, землесос. Тянуло с Волги сыроватым ветром. Слышались гудки пароходов, буксиров. Вот прошел «Калинин», переполненный народом. На палубе третьего класса играли на гармонике и пели песни.

Ветер носился и шумел листьями.

— Неласково ты меня встретила, Паша, неласково! — в который уже раз повторял Степан.

— Зачем тебе моя ласка понадобилась? Без меня небось наласкался.

— То, что было, давно прошло. С той я… разошелся. С артистом она спуталась… мне надо строить свою жизнь по-другому.

— Ты лучше свинарники достраивай, — перебила его Прасковья, — седой уже…

— Вот видишь, как ты? А я серьезно хочу с тобой поговорить.

— Давно ли надумал говорить со мной?

— О-ох, давно! Хотел письмо тебе написать, да знаю — ты неграмотная. А мне не хотелось, чтобы кто-нибудь прочитал.

— Ишь «неграмотная», — прищурившись, передразнила Прасковья. — Что-то по штату бригадирам секретарей не дают.

— Грамоту знаешь?! — воскликнул Степан.

— Диво какое… Может, экзамен проведешь?

— Давай, — подхватил Степан. — Видишь пароход идет? Назови.

— «Дмитрий Фурманов».

— Пашка! — восторженно воскликнул Степан. — Да ты, верно грамоту знаешь?! — и в глазах у него показались слезы. — Ну-ка, прочитай надписи на буксирах. Читай, читай!

И Прасковья, забыв об обидах, читала:

— «Веста», «Ласточка», «Верблюд», «Земля».

— И писать можешь?

— Испытай.

— Ну, сейчас.

Торопливо вынул записную книжку, раскрыл ее и написал в ней сам:

«Паша, родная, давай опять сойдемся. Даю тебе слово, заживем хорошо. Сказал бы вот, а язык не поворачивается. Очень уж виноват перед тобой. Напиши, Паша, согласна или нет?»

Подал ей книжку, карандаш и отвернулся к Волге. Скорее чувствовал, чем видел, как Прасковья, прочитав, сдержанно вздохнула. Книжка лежала на коленях. Ветер дул порывами, качал верхушки деревьев. С ближайшего клена сыпались красные листья. Один упал к ней на колени и зашевелился, как живой. Прасковья взяла его, осмотрела, положила на записную книжку. Ответ пришел сам собой:

«Вот кленовый листок. Он свое отжил и упал. Стало быть, осень, стало быть, нет».

Вместе с листком вернула ему книжку. С жадностью набросился он на ответ. Прочитал, закрыл книжку и положил в карман. И опять сидели молча.

— Мне пора идти, — наконец, проговорила она, и в голосе ее он услышал столько страдания, что хотелось вот сейчас сказать ей что-то ласковое, обнять, на колени упасть, но вместо этого спросил: