ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

Развертывая эту фантазию, Toy несколько раз засыпал и продолжал развивать ее во сне, временами становясь жертвой Блоховши, а временами — ею самой. Сны были настолько подробными, что ужас заставлял его судорожно просыпаться и широко раскрытыми глазами долго смотреть на электрический свет в надежде, что резь в глазах заставит его бодрствовать. Меж тем уголок его сознания стремился высвободиться с отчаянной решимостью крысы, которую поджаривают во вращающейся клетке.

— Хватит! Хватит! Хватит!

— Не могу.

— Почему? Почему? Почему?

— Твой разум гниет. Разум, лишенный любви, всегда плодит этих червей.

— Как мне обрести любовь?

— Никак. Никак.

Вскоре после пяти утра что-то произошло. Toy боролся с мыслями о вшах и со сном, наделявшим их осязаемой плотью, как вдруг явился образ Молли Тирни, словно прохлада коснулась его разгоряченного лба. Toy лег, чувствуя, как его медленно наполняет облегчение. Наутро он отправится к Молли и спокойно, без пафоса, объяснит, что только она может спасти его от сумасшествия. Если она откажется его полюбить, то за все, что случится дальше, ответственность понесет она, а не он. И она, наверное, поможет. Мы живем в мире вероятностей, а не достоверностей, поэтому прекрасные восхитительные случаи должны иногда происходить. Блоховошь покинула мысли Toy. Он заснул безмятежным сном без сновидений.

Toy проснулся, когда отец раздвигал шторы.

— Как у тебя сегодня с головой?

— Сейчас все в порядке. Отлично.

— Надолго?

— Думаю, да.

— Доктор не нужен?

— Точно нет.

— Ладно. Три недели назад, Дункан, ты сказал мне, что тебя ограбили на пятнадцать шиллингов. Ты солгал. Теперь я хочу знать правду.

— Принадлежности стоили три фунта.

— Знаю. Я шарил в твоих карманах — хотел постирать носовые платки — и наткнулся на чек. Собирался наколоть его на штырь в чулане и вдруг заметил точную сумму.

Мистер Toy подошел к окну и, сунув руки в карманы, выглянул на улицу. В спальне отчетливо слышалось ожесточенное поскребывание, словно мышь грызла дерево или острие пера царапало бумагу.

— Ради бога, перестань чесаться! — воскликнул мистер Toy. — Неужели мало пятен крови на простынях?

— Извини.

— Не понимаю, зачем тебе нужно было лгать, разве что из любви к вранью. Достаточно было просто промолчать.

— Я сказал столько правды, сколько посмел.

— Посмел? А что тебе грозило? Думал, я тебя отлуплю?

— Я это заслужил.

— Но, Дункан, я тебя и пальцем не тронул с тех пор, как ты подрос!

— Верно, — подумав, подтвердил Toy.

— И потом, как это ты собирался скрыть от меня точную сумму? Рано или поздно мне пришлось бы оплачивать счет.

— Я оплачиваю его сам. Сэкономил уже тридцать пять шиллингов.

— Тридцать пять шиллингов за три недели! Ты урезал себе рацион. Не удивительно, что и заболел. Откуда ждать здоровья, если ты моришь себя голодом? Откуда? Откуда?

— Пожалуйста, не наскакивай на меня.

— А что мне еще делать? — жалобно проговорил мистер Toy. — Маленького тебя можно было выпороть, но сейчас ты уже мужчина. Как иначе мне тебе внушить, что ты не прав, если не долдонить и не долдонить одно и то же? — Помолчав, мистер Toy спокойно добавил: — Буду рад, если в будущем ты поделишься со мной истинным положением твоих дел, насколько катастрофично они бы ни обстояли.

— Постараюсь.

— Тогда вставай и иди завтракать, сынок.

— Мне хочется полежать. Слабость.

Оглядев сына, мистер Toy вышел со словами:

— Я принесу тебе завтрак в постель.

Лежа в постели, Toy вспоминал вчерашний вечер. Просить любви у Молли Тирни казалось теперь занятием дурацким и ненужным, но решимость совершить такой поступок избавила его от страха перед болезнью и распадом. Если подобные мысли придут снова, он разберется с ними хладнокровно и переключится на что-то другое.

Два дня отец Toy, перед уходом на работу, приносил ему завтрак в постель. В полдень миссис Кохун с нижнего этажа подавала ему на подносе обед. В промежутках между едой Toy испытывал телесное наслаждение от досуга, когда не надо никуда спешить: можно было чиркать в блокноте, читать или просто лежать в задумчивости. Хорошо было чувствовать себя свободным от напряжения, связанного с занятиями в художественной школе, однако школа не выходила у него из головы. Он сделался частью студенческой жизни, его голос среди других голосов слышали привлекательные девушки, его лицо сливалось с окружавшими их лицами. Toy записал: