Лаковый «икарус»

– Как «стучать»?! – подавился Кропин. Прокашлялся. – Ты хочешь сказать, что мы – как он?! Так я тебя понял?..

– Ну пошли бы мы, ну требовали бы возмездия. Ну били бы себя в грудь… И – что? Да ничего бы и не случилось… Не тронули бы его… Там много таких. Еще с прежних времен. Из золотого, так сказать, их фонда… Бесполезно было всё, Митя… С самого начала… Ворон ворону глаз не выклюет. Никогда не выклюет… Он вон академиком стал, а ты?.. Так что сам понимаешь… Забыть надо всё, Митя. Просто не помнить…

Кропин пытался спорить, доказывать. Злился на Кочергу. С его упрямой непрошибаемой лысиной. С его мгновенной безоговорочной отстраненностью, перенаправленной уже на идиотский свой бокал с издыхающими пузырями. Ведь он, как надо понимать, «закрыл вопрос». Раз и навсегда. Другие пусть стараются, а он – закрыл. И – баста!

Кропин не чувствовал хлещущего в мойку кипятка. Зло шоркал тарелки щеткой. Опять он влез не туда. Опять не в ту дверь. Опять в дураках остался!

Как дерево, от света редких машин начинал пылать в окне висящий тюль. Сгорая свечой, улетал в черноту.

Кочерга шевельнулся на тахте, тихо заговорил: «Я ведь знал, Митя, что это – он… Еще до ареста знал…» – «Как знал?! – вскинулся на локоть Кропин. Вспугнул всех “птиц” раскладушки. – Да что же ты молчал?! Почему не сказал? Мне?! Всем?!»

Кочерга помедлил, точно колеблясь: говорить или не говорить другу всю правду… «Мы были обречены, Митя. И умри он тогда внезапно, переедь его трамвай, еще чего-нибудь случись… убей мы его в конце концов – ничего бы не изменилось. Мы были уже под колпаком. Мы слушали Степана Михайловича. Мы думали так же, как он. И этого было достаточно. Мы же часто собирались у него на даче. Мы были с ним заодно. Мы были заговорщиками, так сказать. Организацией. Подарком для Калюжного. Мы сами всё облегчили ему. А то, что ты остался… то просто ты был нужен. Нужен для счета. Чтобы Левину прикрыть. Он, Калюжный, и еще два честных коммуниста. Левина и Кропин. Минус остальные – враги».

«Но почему именно я?! – все торчал над раскладушкой Кропин. – Почему не Быстренко, не Качкин, не Зеля?! Почему я попал в этот “счет”?!»

«Потому, что те ершисты были. Талантливы, своеобычны. Он их не обломал бы. А ты, Митя, уж извини меня, человек мягкий. Уступчивый, стеснительный. Совестливый. Ты у него проходил по рангу неудачника, бездарности. Ты был самым подходящим для него. И хорошо, что ты ушел из института. Он год, полтора дал бы тебе. Не больше. И отправился бы ты за нами… Ну а потом, видимо, как-то забылось: война, ты на фронте, его карьера распухала, не до тебя… Но даже когда ты ушел из института – он тут же воспользовался этим. Сразу пустил слушок: он! Кропин! Потому и ушел!.. Он был гроссмейстером, Митя, по части интриг, доносов. А мы оказались слабаками. И это – правда… Вот в чем наша беда была тогда…

А сейчас… Перегорело всё. Бессонный шлак один в голове остался… Поздно…»

Кочерга замолчал. Точно провалился.

С досадой Кропин закинул руки за голову. Смотрел на тюль. Тюль начинал вспыхивать, гореть в окне… Кропин встал, задернул шторы. Лег.