Лакировка

Инструктаж закончился. Когда, кроме них с Хамфри, в комнате остался только сержант, Брайерс сказал:

— Ну вот. Как ваше мнение?

— Интересно. Очень интересно, — ответил Хамфри без всякого выражения.

— Мне тоже нужно браться за работу. До скорого свидания, Хамфри.

Молоденький сержант вежливо выпроводил Хамфри на улицу. Своеобразный способ, думал Хамфри, но вполне подходящий для того, чтобы намекнуть на какие-то свои намерения.

Но в рассказах о полицейских опросах одного имени Хамфри ни разу не услышал. Поль Мейсон не без юмора описывал, как от него добивались, чтобы он объяснил одно несовпадение (никакого несовпадения не было — его память оказалась точнее их записей, сказал он с необычной для него хвастливостью), но он ни словом не упомянул Селию.

Было бы нелепо предположить, что ее в чем-то подозревают. И никто ее не подозревал ни тогда, ни позже — даже те, кто был настолько легковерен, что очевидная истина казалась им недостаточно правдоподобной. Если не считать обеда у Тома Теркилла, уже несколько дней никто из общих знакомых ее не видел. Как заметила Кейт, она выпала из обращения.

Собственно говоря, почти каждый вечер ее можно было бы увидеть в небольшом сквере над рекой за площадью Сент-Джордж. Около шести часов она выходила из своего дома на Чейн-Роу и сворачивала на набережную. Рядом с ней, подпрыгивая, бежал ее сынишка. И вечером в ту пятницу, когда Хамфри присутствовал на инструктаже, прохожие, возможно, обращали внимание на миловидную молодую женщину в простом и элегантном белом костюме, стройную и изящную, которая, сжимая одной рукой светлый зонтик, а другой — запястье маленького мальчика, терпеливо выжидала минуту, чтобы перейти улицу. Устремляющиеся за город машины двигались сплошным потоком. Наконец они вошли в сквер, и она отпустила мальчика побегать.

Сидя на скамье, Селия ясным безжалостным взглядом художника рассматривала статую Уильяма Хаскиссона. Правое плечо у него было обнажено — скульптор облачил его в тогу римского сенатора. На чей-то викторианский вкус, на чей-то личный вкус это выглядело наиболее подходящим. Он погиб, попав под один из самых первых паровозов в мире, который двигался со скоростью десяти миль в час. По-видимому, ничего другого от него и ждать не приходилось, рассеянно подумала она и раскрыла зонтик, чтобы укрыться не от зноя, но от косых лучей вечернего солнца. Она пользовалась зонтиком не потому, что копировала леди Эшбрук. Хотя леди Эшбрук одобряла ее стиль, она вовсе не переняла его у старой дамы. С зонтиком она ходила потому, что он был удобен, и потому, что он ей нравился. Она была сама себе хозяйка. И подумала, что, бесспорно, никому теперь не принадлежит.

Она была способна думать так, но все равно испытывала грусть. Не горечь, не ожесточение, а грусть. Она потеряла Поля. Но она не винила его. И себя не винила. Так уж устроен мир. А вернее, так уж устроена она. По самой своей природе обречена терять. Другие думают, что у нее есть все. Красота. Нет, безусловно, она не красавица, но достаточно миловидная. Достаточно умная. И умеет быть интересной — с теми, кто ей приятен. Еще подростком она замечала, что не так уж мало мужчин считают ее привлекательной. Некоторые из них ей нравились. И те, кто ей нравился, могли найти в ней все, чего ждали от женщины. Как ей казалось, в постели она была не слишком страстной, но и не холодной — с ней было легко. Такой она была с мужем. Она его любила. Он ушел от нее. Она любила Поля. Теперь и он ушел от нее.

Она посмотрела на своего сынишку, который на четвереньках подбирался по траве к большой чайке. Она и его любила — более беззаветно или, во всяком случае, более самозабвенно, чем мужа и Поля. И он тоже уйдет от нее? Конечно. Иначе и быть не должно. Пока он маленький, он будет в какой-то мере принадлежать ей. Но, вырастая, сыновья не должны цепляться за материнскую юбку. И она этого не хотела бы. Впрочем, она его и не удержала бы, это разумелось само собой. Все они так просто, так неизбежно, почти по-дружески уходили от нее.

Она думала о себе и ни о чем другом. Смерть леди Эшбрук, знакомые на Эйлстоунской площади — все это отодвинулось куда-то далеко в прошлое. Ностальгия, неотвязные воспоминания не были ей свойственны. Вспоминала она только Поля. Не с ненавистью, не с жаждущей тоской, но как того, кто должен был бы прийти и все не шел. Когда он ее поддразнивал, глаза у него были живые, внимательные, сосредоточенные. Когда его охватывало желание, у него белели крылья носа. В постели (словно бы в полном противоречии с его характером) он говорил не переставая, пылко, лихорадочно и так до самого финала.

Поль ушел от нее. Ей не понравилось, когда эта девчонка Сьюзен начала к нему подбираться, но она слышала, что у Сьюзен с ним ничего не вышло. Не та, так другая, покорно думала Селия. Почему она не попыталась его удержать? Почему она обречена терять и терять?