Лахудра

Послышались крики:

– Врача! Врача сюда!..

Вбежавший дежурный врач застал в комнате суматоху. Обхватив Бигсу сзади и прижав ее руки к бокам, Владик отчаянно питался удержать ее от драки, но это ему с трудом удавалось. Вскоре подоспело медсестра. Втроем они кое-как дотащили Бигсу до изолятора, у дверей которого уже столпились воспитанницы.

– Галоперидол!живо скомандовал врач.

Медсестра вынула из шкафа ампулы, набрала шприц. Врач ввел иглу в вену. Прошло еще несколько секунд – и с Бигсой произошла разительная перемена. Несколько раз содрогнувшись, девочка вытянулась и застыла как мертвая.

Мышка внимательно поглядела на шкаф. где хранились ампулы.

– Видала? – спросила ее Щипеня. – Вот если будешь вытыкаться, тогда и тебе так вколят, будешь три дня как труп валяться. Ясно, малявка?

– Ясно… – прошептала Мышка и вдруг заулыбалась.

– Вы, вы, вы! – кричала Марья Михайловна. – Именно вы и никто иной довели ее до этого состояния!

– Простите…Я не сдержался…

Это было ужасно – на двадцать пятом году жизни, совершенно уверовав в собственный педагогический авторитет, вдруг оказаться в роли нашкодившего школьника, вытащенного на педсовет. И самое странное, что Владик мог в любое мгновение покинуть комнату, в которой собрались врачи и воспитатели, чтобы обсудить происшествие с Бигсой, уйти и не возвращаться, занявшись любой другой деятельностью и, может быть, даже с большей прибылью для себя, но дело в том, что прибыли этой он не искал и покинуть «дачу» сейчас, после всего, что он узнал, было для него немыслимым. Этим и был вызван его робкий, униженный тон, его оправдания, хояа во всем происшедшем была не только его вина..

– А ведь вы обязаны были сдерживаться, – не отступала Марья Михайловна. – Узлом должны были себя завязать, нервы затупить, оглохнуть, ослепнуть. Они ведь только того и ждут, чтобы мы сорвались, накричали на них, чтобы и они могли дать выход своей буйной энергии. А мы не смеем права давать им повода для буйства! Что вы думаете об этом, Владимир Семенович?

Тот лишь пожал плечами, потом подумал и сказал:

– Во всей этой истории я вижу не столько педагогической, сколько концептуальный просчет. Владислав Евгеньевич не выработал правильного отношения к нашему контингенту, и никто ему этого не подсказал, в чем, кстати, и наша с вами, Марья Михайловна, косвенная вина. Он выстроил такую модель поведения с воспитанницами, какую выдерживают с нормальными подростками. Наши же дети – больны. И болезнь, их поразившая – один из тяжелейших общественных недугов, и хирургическому вмешательству она не поддается. Вы же в их души лезете со скальпелем. А вас об этом никто не просит. Души у них давно вывихнуты, и вряд ли кто их вправит… Эту вот вашу Ларису Харченко возлюбленный в карты проиграл. Она из-за него больше, чем на смерть пошла, понимаете вы это? И вот мы ее – сюда, а в его адрес даже частного определения вынести не можем. Так-то вот… – он покачал головой и резюмировал: – Я думаю, что Владиславу Евгеньевичу в ближайшее время не стоит самостоятельно вести воспитательные часы. Пусть поприсутствует на занятиях наших ведущих педагогов, поразмышляет…

И этот несправедливый и обидный приговор Владику пришлось покорно проглотить.

15

…И опять медленно отделялось от тротуара притаившееся такси, и Таська сажала в него очередного клиента в большей или меньшей степени опьянения, и каждому хотелось ее тела и ласк, некоторые требовали ублажить их прямо в машине, но скоро, очень скоро такси привозило их в глухое и пустынное место, – где очередному сластолюбцу, гаеру, болтуну и толстосуму доставалось, как думалось Таське, по заслугам. Там незадачливые любители «клубнички» раздевались донага, а содержимое их тугих, как правило, весьма тугих, бумажников переходило в распоряжение банды. И для Таськи началась совершенно новая, иная, удивительно красивая жизнь. Она стала уже не просто случайной шлюшкой, но полноправной хозяйкой воровских хаз, она уже покрикивала порой на Рину, при виде нее почтительно замолкала блатная дворовая мелюзга, которая другим попадавшимся девушкам не давала проходу, швейцары ресторанов отбивали ей земные поклоны, продавщицы комиссионок при виде этой юной любимицы Фортуны изображали неподдельное счастье. И она съездила-таки к Ирке, и убила-таки ее и чулками своими, и косметическим набором «Пупо», и бесцветной помадой, и сигаретами – «Море», черными, длинными и душистыми, после которых она небрежно бросила в ротик подушечку мятного штатовкого «баблгама». Всё это было прекрасно, тысячи по-прежнему оседали на ее книжке, она их почти не трогала, ибо ни в чем не нуждалась. В местах, где она проводила время, столы ломились от обилия закусок и выпивки, в углу мерцал экран видеомагнитофона, и Таська, голая и пьяная сидела на коленях у очередного своего дружка из компании и порой ее визгливый смех или эротические вздохи, вызывали недовольный взгляд Горелого. Тот ею по прежнему брезговал.