Лахезис

Про потребности — на этом и последующих этапах — я потом еще расскажу, если интересно, но в то время у многих об этих потребностях существовало довольно-таки превратное представление. Когда в кабинет, чтобы проявить уважение, забредал очередной кооператор с полиэтиленовым пакетом, то в пакете этом обнаруживался тоскливостандартный набор — французский коньяк польского происхождения, блок длинных коричневых сигарет More, баночка фаршированных маслин и упаковка с фисташками.

Не всякому, конечно, а некоторым, у кого усматривался серьезный прицел на жизнь, я в ответ приоткрывал полированный сервант у стенки с красно-белой башней блоков «Мальборо» и штофами «Джонни Уокера», чтобы обозначить все еще нерушимую грань между начинающими дельцами и системой. Секретарша приносила кофе в полупрозрачных фарфоровых чашечках, и у нас начинался длинный разговор, приводящий, как правило, к доле, выделяемой гостем райкомовскому центру научно-технического творчества молодежи. И если об этом договаривались, то и с помещением для офиса можно было посодействовать, подмахнув письмо в исполком, и с поставкой неликвидов. Да и закупить для райкома сувенирную продукцию по взаимоприемлемым ценам тоже было можно.

Трудности начались еще до августовского цирка в девяносто первом году. Как-то быстро оказалось, что любая приоткрытая кооператору щелка немедленно превращается в зияющую воронку, в которую со свистом затягивается бесхозное народное достояние. Вроде бы все было как во времена нашей стройотрядовской молодости, но исчезли сдерживающие центры, и то, что приносило когда-то десятки тысяч рублей, вдруг превратилось в источник миллионных состояний.

Все разговоры о том, что ситуация под контролем или вот-вот должна под ним оказаться, были просто смехотворны, потому что контролировать извержение вулкана, даже находясь, как я, в непосредственной близости к эпицентру событий, было невозможно; Да, вполне можно было срочно отлучить всех пригретых кооператоров (это было вовсе не трудно, потому что они уже набрали силу и в райкомовской крыше не шибко нуждались) и прикрыть научно-технический творческий центр, постепенно превратившийся в совладельца (и прямого соучастника) значительного числа бизнес-проектов, после чего занять непримиримую позицию, к которой все больше склонялись хранители устоев, но на этой самой непримиримой позиции уже такое количество всякого сброда толклось, что просто немыслимо. С другой стороны, терять выстроенную бизнес-конфигурацию было нерационально — в ней крутились хоть и не запредельные, но все же вполне приличные по тем временам деньги, и на нее путем всяких ухищрений была оформлена кое-какая собственность. Сейчас эта собственность ничего не стоит, а потом — чем черт не шутит.

Хотя я и чувствовал, что мировой дух активно зашевелился и готовится к прыжку, а поэтому именно сохранение бизнеса следует принимать как единственно возможный вариант, но что-то такое внутри меня этому сопротивлялось. Не потому что я так уж доверял упорно распространяющимся слухам о здоровых силах, вылезающих из окопов и готовых к наведению порядка. В этом меня даже Фролыч убедить не мог, хотя он и обладал неким сокровенным знанием. Просто надвигающуюся перемену своего положения мне было очень трудно принять, и все во мне ее отторгало. Я ведь практически был в системе, стоял на подступах к вершине, и вокруг были такие же, как я, хозяева жизни с близкими, а часто полностью совпадающими жизненными установками, с особым стилем общения, кругом интересов и языком; в нашем окружении не было посторонних и случайных людей, потому что отбиралось оно по незыблемым законам еще сталинского времени, и, хотя слово «элита» в то время еще не было в ходу, мы все чувствовали себя именно элитой, служивым дворянством. Вот от этого мне предстояло отныне отказаться и встать наравне со всякой швалью, для которой темно-зеленый сосуд с паленым пойлом и пакетик с засохшими фисташками еще недавно служил мерилом жизненного успеха.

Знаете, что меня тогда больше всего тревожило? Я слова Веры Семеновны вспоминал, когда она сказала, что никакие торгаши в их круг никогда не попадут. Ну, на ее круг я плевать хотел, кроме Фролыча мне никто и не был нужен, а с ним мы не разлей вода, а вот не повредит ли это все моей перспективе в системе — это был вопрос. А что если система, вслед за Верой Семеновной, возьмет и скажет: «Нам торгаши полезны, конечно, но место их в прихожей, пусть там подождут, пока мы тут ужинаем».

Конечно, будут деньги, да такие, которые советскому человеку и не снились, вот только заменят ли они высокое чувство причастности, так хорошо знакомое каждому, кто хоть недолго побывал на руководящей партийной должности, причастности к системе, насквозь пропитанной, как при феодализме, сословными предрассудками?

Перед Фролычем такие вопросы не стояли. Он меня на эти кооперативы сориентировал, а сам занимался совсем другими делами, так что на его содействие в будущем я вполне мог рассчитывать, да вот только хватит ли у него сил, если система будет меня отвергать?