Лайф не в Кайф

Черт, даже мысленно я не могу позволить себе обозвать девушку, которую… которая… короче, с которой хорошо проводил время. Не так я воспитан и сейчас дико жалею об этом. Может, выругайся я, скажи ей в ответ тоже что-нибудь столь же уничижительное, мне сейчас не было бы так паршиво, кишки мои так бы не скручивались, не ныли тупо и болезненно.

Я ускоряю шаг, хотя все еще не имею никакой цели, а остров не так велик, и когда-нибудь он закончится. Ну да пофиг, пойду вокруг по другому берегу, куда угодно, лишь бы подальше от неё, от её мерзких слов, будто кислотой разъедающих мне мозг и вскрывающих, как я думал, непробиваемую броню.

До сих пор не понимаю, как я сдержался и не ударил ее. Разумеется, я в курсе основной идеологической догмы для мужиков, что девчонок бить нельзя, не по-пацански и прочие вымораживающие “не”, и нет, я не то чтобы не согласен. Наоборот, я всеми конечностями “за” и никогда, ни разу не поднял руку ни на одну особь женского пола, даже очень этого заслуживающую и даже усиленно напрашивающуюся. Бить нельзя, без вопросов, ну а хрень всякую мне в лицо выплевывать можно?! Или оно потому и можно, что точно останется безнаказанным? Может, если б мы чуть с меньшей фанатичностью следовали неписаным правилам, бабы лучше бы следили за своим языком?

Стараюсь не думать о ее словах, не вспоминать эти пошлые намеки на мою неразборчивость в связях или, как там сейчас принято, социальную безответственность? Причем даже еще сильнее, чем то, что она посмела назвать меня альфонсом, меня бесит, что этим она косвенно задела мою мать.

Маму, роднее и ближе которой у меня теперь никого нет, маму, которой я едва не лишился. Просто потому, что после смерти отца она тихо и молчаливо угасала, окопавшись в своем горе.

Я тогда учился в Англии. Все случилось в конце октября, в разгар семестра, и мама не позволила мне прервать обучение, настояв на том, чтобы я остался в универе. Поэтому я не знал, не догадывался, каково ей было, как она себя изводила. Во время редких звонков она звучала совершенно нормально, а видеосвязью мы особо не баловались. Я тоже горевал, конечно, но не ушел в себя, как мама, а, наоборот, ударился в безудержное веселье и распутство - отпустил тормоза, короче. Но ненадолго. Мне это быстро наскучило. Может, будь я тогда в Москве, в привычной компании Разумовских, этот мальчишеский бунт продолжался бы дольше, а в общаге Оксфорда особо не разгуляешься.

На Рождество я приехал домой на праздники и охренел от того, что происходило с мамой. Встречать меня она не приехала, прислав водителя, и встретились мы уже дома, причем лишь на следующий день. Я прилетел поздно, и она притворилась спящей. Когда же я увидел ее утром, я ее не узнал - она как-то очень резко постарела. В свои едва исполнившиеся сорок лет мама выглядела лет на двадцать пять старше. Вся какая-то серая, кожа тусклая, обвислая, щеки впалые, не мать, а ее бледная тень. Этакая старушка из фильмов ужасов. Это было что-то невероятное и необъяснимое. Я недоумевал, как такое может произойти с еще молодой женщиной за какую-то пару месяцев?! Кажется, спецы называют это реактивным старением, по крайней мере, такой термин я слышал от мамы.

Но и тогда я не придал ее состоянию особого значения. Мама улыбалась мне, расспрашивала об учебе, и вообще, во всем была обычной, кроме внешности. Но я же сын, а не молодой любовник, мне было неважно, как она выглядит. И я позволил Разумовским вовлечь меня в свои бесконечные кутежи и тусовки, из-за которых я отсутствовал дома по нескольку дней и с мамой практически не пересекался.

И так бы и вернулся в Англию, даже не узнав, что мама потихоньку съезжает с катушек. Если бы не Мария, наша домработница. Я вырос у нее на глазах, она работала у нас еще до моего рождения и до появления мамы в отцовом доме. Это он ее нанял, чтобы следила за его холостяцкой берлогой и кормила домашней едой. С годами мы заменили ей семью, которой у нее почему-то нет, но на эту тему она никогда не распространяется. И она для нас уже давно член семьи, типа неродной бабушки, поэтому со мной особо не церемонится, не ведет себя как прислуга с хозяином. Ей хватило буквально пары хлестких едких фраз, чтобы достучаться до меня и заставить обратить внимание на мать.

Я зашел к ней в комнату и застал сидящей на широком низком подоконнике в компании с бокалом и почти пустой бутылкой. Другая, совсем пустая, красовалась в углу. Я был в шоке. Ни разу за свою жизнь я не видел, чтобы мама пила. Ни на приемах и банкетах, ни на семейных праздниках. Вода по расписанию и свежевыжатые соки по утрам - вот все, что она употребляла. Даже кофе не пила, только какао с молоком и венскими вафлями вместе со мной зимними вечерами в загородном доме. Это было нашей семейной традицией, одной из многих. Но то, что случилось с отцом, сильно ее надломило, сломало, и она не придумала ничего лучше, как утопить свое горе, залить горящий внутри скорбный пожар коллекционным вином. Недолго думая, я отобрал у нее бутылку, выкинул и вылил весь алкоголь, нашедшийся в доме, и купил билеты на Мальдивы.