Лагерь живых

— Слушайте! — раздается с другого диванчика страдальческий голос бесцветной звезды журналистики. — Ну невозможно же это нюхать! Я хочу пересесть в бобик, в грузовик — тут же ехать невозможно!

— Почему?

— Вы что, сами ничего не чувствуете? — возмущается звезда.

— Земляникой пахнет, — уверенно отвечает Надя.

— Скорее елками, — со своей сидушки отзывается Серега.

— Слабый аромат дыни! — заявляю я.

— Вообще-то тут действительно пахнет плохо, — заявляет пигалица, — но я считала, что так пахнет везде в армии. Портянки, да?

Нет, это не портянки. Даже после мытья в салоне БТР густо воняет смертью — протухшей кровью, разорванными внутренностями, рвотой, мертвечиной — и в придачу «жившей» тут морфиней…

Вовка на эту тему совершенно не рефлексует.

— Чем еще должно вонять в морге с сортиром? БТР так и пахнет, что удивительного-то? Потерпите, не графья, не в театре…

— Но тут же и другие люди поедут.

— Это кто? Доктор? Серега? Опер? Так они и не такое нюхали.

— Надя, чучело ты! И журналисты еще…

Вовка всегда выбирал самые простые решения. В этот раз он себе не изменил.

Когда-то давно вез он сильно перебравшего приятеля, и тот ему в машине наблевал.

После уборки запах не изменился. Вова опрыскал все спреем «Хвойный лес». Стало пахнуть облеванными елочками. Тогда — будучи упрямым в достижении результатов — Вовка добавил еще пару дезодорантов и спреев. И вонью вонь попрал. По его словам, в сравнении с химическим фоном запах рвоты стал пустяком…

Тут же для журналистов он расстарался вовсю. Даже Николаич имел непривычно растерянный вид, когда вылез из БТР.

— Ты ж небось половину бытовой химии, что я тут добыл, на это дело угробил?

— Да ты че, Николаич! Всего три баллончика!

— Что-то густо уж очень сильно… Не нюхал, как пахнет американская «бомба-вонючка», но думаю, что вряд ли америкосам удалось тебя переплюнуть…

— Выветрится. Сейчас постоит с открытыми люками — проветрится.

Но ничего из проветривания не вышло. Единственное, что помогало нам перенести страшную вонизму, — муки журналистов. Они так физически страдали, что это выглядело уже веселым розыгрышем, тем более что, не сговариваясь, мы делали вид, что вообще не понимаем, о каком запахе идет речь. Я успел узнать, что звезда, который сейчас находился в шоке, был достаточно известен как знаток быдла, и многие его статейки были именно об этом.

— Эй, писатель! Если соберешься тут блевать — предупреждай! Наблюешь в салоне — набью харю! — не оборачиваясь, заявляет хамским толстым голосом водила. Звучит весомо и убедительно.

— Он что, серьезно? — испуганно шепчет мне в ухо пигалица.

— Абсолютно. Он невежественный и невоспитанный человек. Мы его и сами опасаемся. Страшный негодяй, все время кого-нибудь бьет! Даже ногами! — так же шепотом отвечаю я.

Пигалица бледнеет так заметно, насколько это возможно в полумраке БТР.

— Я не понимаю, откуда же берутся все эти плохие люди! — не унимается она.

— А что такое — плохие люди?

— Грубые, жестокие, бесчеловечные… Неужели вы меня не понимаете?

— Не очень, если честно. Я ведь не философ, а обычный лекарь. Для меня понятие жестокости достаточно размыто, больным часто приходится делать больно для их же блага. А уж бесчеловечность — это вообще понятие, не имеющее точных критериев.

— Как не имеющее? Эти палачи расстреляли без суда пятерых беженцев! Труп одного и сейчас стоит у въезда на причал! Я сама видела! У нас же мораторий на смертную казнь, а они — без суда. Если те и провинились — их надо было судить, в конце концов, они же были людьми, человека можно перевоспитать, переубедить, наконец!

Нет, похоже, что она скорее идеалистка. Лучше б была циничной стервой. С ними проще. Во всяком случае, нет никаких угрызений совести, а скорее удовлетворение, когда перепашешь такую наглую дрянь гусеницами. В переносном смысле, конечно. Да она и сама знает, что может получить, и не шибко реагирует.

А тут вроде как ребенка обижать. Ну, дура. Так это не повод. Вон дауны — тоже глуповаты с общежитейской точки зрения, но так добродушны, что обижать их возьмется только редкостная скотина.

— Знаете, вот привезли мы раненого с газовой гангреной. Чтобы спасти жизнь здоровенному мужику, скорее всего, придется отрезать ему пораженную ногу. Жестоко это? Жестоко. Может быть, даже и бесчеловечно. Но у меня нет никаких причин осуждать за это хирургов. Вот если бы они отрезали ему здоровую ногу, чтобы сделать себе шашлычок, — тогда я бы категорически был бы против.

— Но это же общепринято! И медицина — это святая профессия!

Боже мой, боже мой, за что мне эта кара, слушать идиотские благоглупости!

— Знаете, нет в медицине ничего святого. Обычные люди со своими грешками. Вовсе не ангелы. Выполняют работу по ремонту человеков, которые, в свою очередь, делают все, чтоб подорвать свое здоровье всеми доступными способами. При этом медики чуток более гуманны к окружающим, да и то не все. Мне попадались и слесаря, более чуткие, чем иные медики. И что общепринято — резать ногу в разумении шашлычка?

— Не передергивайте! Есть же определенные правила, которые и делают человека отличным от животного!