Ладога

– И то верно! – Лис за беззаботностью запрятал тревогу и неуверенность. У него от беды свой щит. – Явится к Меславу с чистыми помыслами, на службу к нему поступит, нас отсюда вызволит. Вы припомните – бывало ли, чтобы Чужак о нас не позаботился? И нынче не случится такого. Выберемся отсюда, домой пойдем, а то и по дороге где осядем, хозяйство заведем. Бездомников наших к себе позовем из болот. Не век же им по чужим избам мыкаться…

Ах, как хотелось верить Лису. Как хотелось! Виделся мне, словно наяву, большой дом, не меньше Княжьего, со светлой горницей и высоким крылечком. Внутри – пестро от ярких ковров и полавочников. И уютно от запаха горячего хлеба. А княгиней в тех хоромах – Беляна, да не в простой сермяге, а в поволоке и зуфи. И вместо платка на белом лбу кика жемчужная…

Я и не заметил, как забылся. Вспыхнули светом призрачные хоромы, и заплясали по стенам страшные видения, от которых шевелились волосы на голове, а рука сжала пустоту, нащупывая оружие. Пылала Ладога… Пожар бесновался над ней, огненными щупальцами тянулся через реку к притихшему в страхе лесу. Тяжелый дым плыл полем, застилая солнце. Сквозь проломленный тын бежали ратники, скатывались с земляного вала, но дым скрывал лица, и только неведомое чутье подсказывало – не пришлые они, не морские разбойники, а наши, словене. Я замахивался на врагов сверкающей сталью, но все плыло в дыму и тумане, а перед глазами вставало милое лицо Беляны. Улыбалось, стирая с сердца страх и ненависть. Карие глаза в самое нутро заглядывали и, видя невидимое, упрекали: «Все воюешь… Успокойся… Давно это было… Прошло…» Но потом пропадали любимые черты, и вновь касался слуха звон оружия, а златобородый Перун смеялся, любуясь идущими на бой воями…

– Славен! Очнись, Славен!

Я дернулся, вырываясь из цепких объятий сна, но лязг оружия все еще звучал в ушах.

– Что это? – прошептал я и вдруг понял, что не слышится мне звон, а на самом деле гремят возле нашей двери мечи и разносятся глухие неразборчивые голоса. Сознание вернулось сразу, будто не спал вовсе, а грезил наяву, только в голове еще плавали обрывки видения и взметались к небу языки пламени, пожирая деревянные абламы и каты, так и не рухнувшие на врагов.

– Славен! – Лис тряс меня за плечо. – Что с тобой?

Я стряхнул остатки сна:

– Долго будили?

– Полдня почти, а ты, словно умер, даже не шевелился…

– О Чужаке нет вестей?

Лис потупился, затем метнул опасливый взгляд на дверь:

– Боюсь, вот они – вести…

Если это были вести, то недобрые. Пригнувшись, в медушу ввалились трое дружинников. Да каких! Переливались серебром тонкие кружева кольчуг, сползали с высоких шапок куньи хвосты, длинные мечи чиркали ножнами по земле, и короткие, алые, словно заря, корзни струились по могучим плечам. Сразу видно, эти – не молодшие. Двигались пришедшие плавно, словно не шли, а скользили по земле, успевая замечать творящееся вокруг. Руки привычно грели рукояти мечей. Дружинники походили на диких заматеревших волчар – таких не приручишь, не приманишь, лишь, сидя за кустами, позавидуешь гордой свободной силе, гуляющей в крепких поджарых телах… Не знающие жалости глаза вошедших светились в полутьме влажным блеском. Нет, не с доброй вестью они явились… Встал все же Чужак против Меслава! Не послушался разума… И, похоже, не так уж слаб и беззащитен оказался старый Князь…

Где-то сейчас ведун? Лежит бездыханный у Меславовых ног или, скрученный, ждет прилюдного суда? Что же, он осмелился Князю перечить, а я Княжьих холопов испугаюсь?!

– Где ведун?!

Вошедшие замерли. Громыхнул незнакомый суровый голос, загулял вдоль стен плачущими откликами:

– Суда ждет.

Ох, Чужак! Почему не остановился, не одумался? Неужто так ослепила власть да богатство?