Ладинец

– Правильно, – зашептала горячо тётка Светлана, – попугай безобразника.

Еленка смех сдержала, вздохнула раз, другой и завыла тихонечко, жутковатенько:

– Прош-а-а-а, Прош-а-а-а. У-у-у-у. Иди ко мне-е-е-е, покаж-и-и-и глаз-а-а-а сво-и-и-и-и…

Что тут началось! Проха взвился с лежанки, закричал дурнушей:

– Вдова! Висельница! Ероха, глаза мои!

Ероха подскочил, заозирался, как слепой, а потом принялся руками махать! Один дядька Пётр гоготал так, что ложки на столе подпрыгивали!

Глава 36

Власий глаза открыл едва за оконцем просветлело, вмиг разумел, где он и что, а потому сразу обернулся на лавку Еленкину. Спала Рябинка тихо, покойно, будто радовалась чему-то: улыбка на губах легкая, ресницы долгие, а под щекой ладошка узенькая белая. Коса растрепанная свисала с лавки до полу, веселила боярина кудрявым кончиком; он касался Власиевой руки, щекотал, но и нежил чудно. Не стерпел, ухватился за шелковые волоса. Все ждал, когда откроет Еленка глаза синие, увидит его и улыбнется нежно. Редко кому так-то улыбалась, а ему – завсегда.

– Что, так всю ночь и караулил? Держал за косу жену молодую? – пхнул локтем в бок дядька Пётр. – Я б тоже держал, племяш. А то как же? Савка-то мужик видный, того и гляди умыкнет боярыньку.

Власий хотел рот открыть, лаяться с ехидным, а тут Елена голос подала нежданно:

– У Власия Захаровича попробуй, умыкни. А ежели ты, дяденька, еще хочешь посмеяться, так я мужа за опояску держать стану и денно, и нощно. Вот пусть и насмелится разлучить, – высказала, да и спустила ножки с лавки, косы за спину закинула. – Просветлело уж, пора ехать. Власий Захарович, я пойду нето, кликну Агашу, подаст и умыться, и поутричать.

Влас едва рот не раскрыл, все удивлялся сварливице своей: и дядьке укорот дала, и мужу почтения выказала на век вперед. С того он и сам подобрался, встал и выпрямился:

– Иди, боярыня. – А потом смотрел в спину гордячке до тех пор, пока дверь в гриденку на ней не затворилась. – Ясно тебе, дядька?

– Куда уж ясней, – Пётр присел на лежанке, поскреб в бороде. – Чую, достанется бабам в терему Сомовском. Всех за пояс заткнет.

А потом уж заворочались все, подниматься стали. Проха супился, в глаза никому не глядел: собрал лежанку свою и подался в сени к ратным. Ероха посмеялся тихонько и бросился догонять дружка сердитого. Через миг пришла Варюшка, принесла рушник чистый, да воды умыться. А малое время спустя Агаша подала хлеба с молоком: тем и поутричали.

Во двор вышли гурьбой, на солнце неяркое прижмурились, да заулыбались чему-то. Не инако рады были утечь со скверного места, подале от Креста тоскливого, да от Вдовьего домка.

– Влас, – Еленка дергала за рукав. – Вижу, у Дикого глаз заплыл. Ужель ты?

– А ежели и я? – брови свел грозно, будто упреждая. – Жалеть его побежишь?

– Не побегу, коли не позволишь. Но знай, медведина, соберешься на сечу, так я за тобой увяжусь! – и стоит, взглядом блескучим стращает.

– С какой такой радости, Елена?! – изумился так, что рукавицу в снег обронил.

– С такой! Посекут тебя, так я выхаживать стану! Боле-то некому! Савелия от себя отворотил, обидел, ударил, чуть глаза не лишил! – ругалась, тревожилась, но и радовала заботой своей заполошной.

– Уж прям так и лишил! Глаз-то на месте, чай, я не Висельница оклеветанная! – ругался боле для того, чтоб поглядеть, как глаза Еленкины сверкают.

– Видала я, как ты ратишься! Кулаки-то огромадные! – Вроде ругалась, да Власию и не обидно вовсе, а отрадно услыхать о силе своей. – Влас, дозволь приветить Савелия. А не дозволишь, так я…я…

– Ну? Чего? – Влас аж придвинулся ближе, до того любопытно стало, чем пугать вздумает.

– Плакать стану, – брови печально изогнула. – Ты за порог на сечу, а я слезами умываться, за тебя тревожиться. Зачахну и помру до срока. Вернешься, а нет меня. Летник мой лежит, сапожки стоят под лавкой, а сама боярыня кончилась.

Власий вздрогнул, но себя одёрнул, прищурился и принялся ругаться:

– Врёшь, Рябинка! Ой и складно врёшь! Чтоб ты и рыдать? Скорей поверю, что сбежишь из хором и ко мне кинешься. Слёзы не про тебя. На лавке сидеть да себя жалеть ты попросту не умеешь. А потому прекращай циркус и говори, как есть! Чего ждешь от меня, окаянная?!

Она вмиг ликом изменилась, брови рассупонила, будто и не тосковала миг назад, и к нему шагнула, заговорила тихо:

– Власий, вот напрасно ты о нем дурное подумал. Савелий человек верный, хороший. Может, характеру скверного, но ведь не злой.

– Вон как, значит, – помолчал, а потом и высказал, – Дикой за дело выхватил. Он, чай, и сам разумеет. Привечать не стану, а ты, коли хочешь, приветь. Токмо издалека. И то мое последнее слово. Спорить не моги. И так из меня веревки вьешь, синеглазая.

А потом любовался улыбкой ее, глазами сияющими, да ликом счастливым. Хотел было сунуться целовать, а как? Народу полон двор: ратные коней выводят, сани ладят, опричь дядька с тёткой и ближники ехидные.

– Спаси тя, любый, – взглядом одарила жарким, а потом уже повернулась к Савке и голову наклонила, мол, вот тебе почтение мое боярское и привет, а уж потом улыбку кинула смурному мужику.