Лабух

Стежки–дорожки юности пылью не заносятся, трава вдоль их не жухнет. Остается только диву даваться, как разрываются, заканчиваются, не начавшись, новые, такие, казалось бы, нужные связи, а ниточки в юность — вроде бы и без нужды уже — звенят натянуто, не рвутся… Эх, мне бы жить–поживать да на Грушевке с Крабичем гимны писать!..

Давно я здесь не был… Длиннющий деревянный дом, который все сносить собирались, да так и не собрались, осел, глубже врос в землю, по углам подперся круглыми валунами и еще больше стал смахивать — с двумя тамбурами сеней посередине — на два сцепленных вагона. За те годы, которые он простоял, сколько народу в нем проехало, Боже ты мой!.. И я хоть и коротко, но весело в нем прокатился. С песнями, с песнярками… Девоньки, где вы?..

Впрочем, если повспоминать, так не только разгулом отзовется, не одними девоньками откликнется этот старый, вросший фундаментом в землю и до крыши заваленный книгами, дом на Грушевке. Крабич — не я, пацан деревенский. Крабич — горожанин, коренной минчанин из семьи потомственных интеллигентов, семьи с расстрелянным дедом и сосланным в Караганду, где он и умер в психушке, отцом. В этом доме я впервые услышал от наивных, как тогда мне казалось, людей, с которыми сводил меня Крабич, прекрасную сказку про прежнюю, могучую Беларусь, называвшуюся Великим княжеством Литовским, про ее победный путь от моря Балтийского к морю Черному, про славу ее великих князей и доблесть неустрашимых воителей…

— Легенда это… — говорил я Крабичу, наслушавшись его гостей, но не называя все же историю их миражной Беларуси сказкой. — Красивая, так почему не рассказать…

— Это украденная у нас история, олух! — раздраженно отвечал Крабич. — За легенды не расстреливают…

Довод был серьезным… И Крабич, и все, кто приходил сюда, как–то серьезно деревенели, если про Беларусь им говорили не то, что хотели они сами сказать.

— Пусть так. Только кто нам вернет ее, ту историю? Литовцы?.. Поляки?.. Русские?..

— Сами вернем. Заимеем свою, белорусскую державу — заимеем и свою историю.

— И когда это будет?

— Куда быстрей, чем ты думаешь…

Я о своей, белорусской, державе никак тогда не думал — ни быстрей, ни медленней… «Отмороженный» — думал я о Крабиче. Великий, могучий Советский Союз нависал на всех географических картах надо всем миром — и то, что было при моей жизни, будет, мне представлялось, и после меня, и всегда на веки вечные.

Крабич так не считал… Среди своих книг, старых и редких, он нашел для меня справочник по картографии. В книге той, больше похожей на альбом, была вклейка со странной географической картой, начертанной Менделеевым… Тем самым, который, оказалось, был не только химиком, периодическую таблицу придумавшим. Россия на карте той не так с востока на запад тянулась, как устремлялась с севера на юг, была преимущественно севером Азии, а не востоком Европы, которая заканчивалась на Беларуси.

— Российская империя, нынешний Советский Союз, только в привычной проекции Гаусса на вершине мира лежит и над всем миром нависает, — чуть ли не носом тыкал меня Крабич в ту необычную карту. — А на самом деле, как в проекции Менделеева, вовсе даже нет…

— Но и что? — не постигал я смысла того, во что носом тыкал меня Крабич. — Нарисовать можно в любом ракурсе.

— Картография — наука, а не живопись, — морщился на меня, как на недоделка, Крабич. — Менделеев — ученый, он выбирал не самый выгодный ракурс, а хотел точности. Европа, так Европа, Азия, так Азия. Вышло, что Азия… Потом и Блок писал: «Да, скифы мы, да, азиаты мы…» А азиатская страна — это прежде всего азиатский способ мышления. Пугачевщина, маниловщина. Идея веры и жертвы, которая с европейским практицизмом никак не стыкуется. Разве только надуманно, искусственно. Или насильно… И Беларусь отколется от России по этому стыку, возвратится к европейскому способу мышления и повернет к своей истории.

Я опять не взял в толк.

— А чем Азия хуже Европы?

Крабич взбеленился.

— Ничем!.. Только она Азия. И Россия со своей азиатчиной как извечно Европу дурила, так и будет дурить!..

Мне подумалось тогда, что за такие географические исследования он неизбежно окажется, как и его отец, в самой, что ни на есть, Азии… А вот же нет: сидит в том же доме на том же стыке…

Дверь в ту половину дома, которую занимал Алесь, была настежь, и через сени видно было, что он не один — с братом–мильтоном. Ну, может, оно и к лучшему: мне что в Европе, что в Азии нужны теперь свои менты.

Братовья — понятное дело: вечер, Европа, погода шепчет — сидели и пили. Заодно играли в шахматы.

— Кому здорово, кому херово, — гостеприимно отозвался на мое приветствие Крабич, который звонил мне вчера утром и просил помочь — Закуску принес?.. У нас жрать нечего.

Брат поднялся.

— Я скакну к себе, пошарю в холодильнике.

— Сиди, Сяржук, — остановил его Крабич. — Шарили уж, чего вышаривать… Шахматами загрызем. Конем вот, или слоном — столько мяса деревянного.

— Я не пить, Сергей, — сказал я брату. — По делу.