Лабух

Такое бывает. Вертится вокруг пропасть народу, вроде бы друзья, товарищи, а случись что–то серьезное, станешь искать, к кому бы кинуться — ан не к кому. Ты один. Тогда и бросаешься в панике к любому…

Отец Ли — Ли не похож на паникера, люди спокойнее редко встречаются. Проглядывается в нем, неожиданная в таком здоровущем мужике, беспомощность, но ее не столько, чтоб киселем расползтись из–за ушедшей жены. Что–то, значит, есть еще… Общее, как он сказал. Дао…

Дог Максим, глядя на меня все так же нерадостно, вошел и лег посреди комнаты. На всякий случай я подобрал ноги под стул, да что толку?.. Дог лежал, смотрел на меня и что–то обо мне думал. Хреновое–хреновое, судя по взгляду…

— Я не виноват, что собак боюсь, — просительно посмотрел я на Максима Аркадьевича, когда он принес рюмку с ножом и не нарезанный лимон на блюдечке. — Можно его в спальню?

— Можно, если выть не будет… Это сейчас спальня, а была комната Ли — Ли, он в ней воет.

— Может, не будет…

— Может, и не будет… Максим!

Максим Аркадьевич только кличку назвал, ничего Максиму не приказывая, а дог, косясь на меня, поднялся и двинул в другую комнату. Я уж не стал просить закрыть его там, Максим Аркадьевич сам догадался замкнуть дверь спальни. В доме этом некое таинственное, как музыка вне звуков, всех со всеми взаимопонимание.

— Сам он все равно бы оттуда не вышел, но пусть будет по–вашему… — начал доктор философии, вновь присаживаясь, и завершил, присев. — Жена моя взревновала ко мне Ли — Ли, Роман. С этого все началось, чтобы так вот закончиться.

К его манере беспереходной смены разговора трудновато было приноровиться, и мне подумалось, что или он, или я в разговоре что–то пропустили. Или пропустила Ли — Ли, которая хоть и не имела привычки исповедоваться в своей семейной жизни, но о том, что Максим Аркадьевич отец ей не родной, могла бы сказать, это все же кое–что значило… Я бы тогда, может быть, не Аркадьевичем, а просто Максимом его называл, как дога.

— Вы похожи… — сказал я, не зная, что сказать, и, не целясь ни во что, попал во все.

— Нет! Совсем нет! В том и причина, из того и возникло все, что нисколько не похожи! И это оказалось столь неожиданным, как открытие нового, теоретически возможного, но космически отдаленного и потому словно бы не существующего мира! Пока она была маленькой, мне и самому казалось, что мы похожи, тем более при таком внешнем сходстве. И только к окончанию школы, когда в ней проявился стиль, характер, обозначился способ мышления, тип поведения, — все оказалось не моим! Противоположным, мной не заиметом! Таким, что должно было во мне быть, но обошло, миновало, через меня перекинулось к ней… Чего я хотел для себя в себе, понимаете? И во мне возникло желание это заиметь, понимаете? Поначалу оно не было чувственным, любовью или сексуальным влечением, нет… Сразу я и не думал об этом, и, если бы подумал, пресек бы это в себе, заставил бы себя остановиться, но ведь я не думал! Я только увидел вдруг, что она не похожа на меня, как дочь на отца, и, казалось бы, что из того?.. Ничего, больше непохожих, чем похожих. Но все уже происходило само по себе, я стронул тот горный сугроб, с которого начинается лавина. И однажды заметил еще, что она не похожа, как моя дочь на мою дочь, и тут же понял, ощутил, неодолимо почувствовал, что дочь моя похожа на мою женщину. Только на мою женщину, больше ни на кого, только она похожа, больше никто. Думать было поздно, совладать с этим я уже не мог… Зоя, моя жена, терпела до последнего, с дочерью все же все связано, а сегодня ушла. Сказала, что я душевнобольной. Сумасшедший. Я, разумеется, не сумасшедший, поэтому принял единственно возможное решение: повеситься. Но Максим не дал… Веревку вырвал и перегрыз. А потом я увидел, что в доме этом и повеситься мне никак не словчиться, негде и не на чем, низко везде — и позвонил вам. Вы что–нибудь можете придумать?..

«Ну–ну… — думал я, пока он бред свой промолачивал, — ну–ну, ну–ну…» — и это все, что я мог придумать. Если существует что–то в мире, чего мне не представить и не постичь, так это не китайская философия, не чань и не Дао, а то, о чем он бредил. Не было во мне закутка, где бы могло такое поместиться. Невозможное есть невозможное, поэтому, как только начал он в нем исповедоваться, мне и взбрело в голову, что отец он Ли — Ли неродной. Я струхнул, я сразу же попытался зацепиться за возможное… Но мне это не удалось, как не удалось ему повеситься, — и заумный для лабуха философ предстал выродком, спящим с кровной дочерью. Выродок смотрел на меня, ожидая, что я скажу, что сделаю, а что мне говорить и делать?..

Вот вы бы — что сделали?..

Если в чем–то и подмывало помочь ему, так разве в том, на что он было намерился, да Максим помешал. Ножом, который принес он лимон нарезать, или бутылкой по черепу… Но почему я?

Не придумав, что сделать, я так и спросил:

— А почему я?..

— Вам досталась Ли — Ли… Но, пока есть я, она у вас не навсегда, поэтому вы должны хотеть меня уничтожить. Это естественно.