Лабиринты

Депутат Этти смеется, наливает дезале трем флётенбахцам, потом заказывает еще бутылку. Будь он на месте Шафрота, говорит Этти, ни за что не стал бы связываться с крестьянами из горных деревень, так как он социалист. Не хотят снегоуборочную машину, ну, значит, не хотят, на что она флётенбахцам? Они же настоящие горцы, у них там, в долине, слава богу, все без изменений, не то что здесь, в Верхнем Лоттикофене, где уже на всех холмах подъемников понастроили, и Эмиль Мюттерли, вот он перед вами собственной персоной, хотел продавить проект строительства вертикальной шахты внутри Эдхорна, чтобы в этой шахте построить лифт на вершину. Потому что гору уже загадили – диво ли: проводники таскают за собой на вершину тысячи туристов, а еще есть умники, которые ходят в горы на свой страх и риск и десятками срываются в пропасти, просто мода какая-то, каждому охота сказать, я, мол, побывал на Эдхорне.

Мюттерли, председатель общины, удивленно спрашивает, что Этти имеет против прогресса. Ничего, отвечает депутат. Но в конце концов тошно делается, как подумаешь, что у кое кого в голове только деньги, одна забота у Швейцарской Конфедерации – деньги, роскошь, отпуска-каникулы, свинские развлечения. Сколько зарабатывает проститутка, это же невообразимо, – больше, чем преподаватель гимназии! Но если простые крестьяне из горной деревни, такие как вот эти трое, не желают вместе со всеми водить хороводы вокруг златого тельца, если они хотят сохранить свои простые и чистые нравы, сберечь красоту родимой долины – ибо есть ли зрелище более возвышающее душу, нежели занесенная снегами горная деревенька? – власти тут как тут и применяют репрессии. Однако пора пообщаться с нижнелоттикофенцами, чтоб не было обиды.

Высокие гости прощаются. У трактирщика гора с плеч, и он заказывает за свой счет бутылку дезале, а потом еще две, а потом кофе и шнапс:

– Плачу за все!

Так что в деревню, что на входе в долину, они возвращаются уже утром, первым поездом. Поднимаются в гору по дороге, расчищенной от снега, шагают мимо церкви и пасторского дома. Вдруг перед ними как из-под земли вырастает пастор.

– А, это вы, непрошибаемые упрямцы, – говорит он. – Вы отказались внести взнос на снегоуборку, и мне теперь каждый месяц приходится пешком подниматься к вам ради ежемесячной проповеди.

Зато сегодня они срубят красный бук, который пойдет на стропила для церковной крыши, говорит трактирщик.

Пастор сияет: христианское деяние, наконец-то! Он не останется в долгу: исполнит сегодня с особым тщанием свой долг душевного попечения и посетит все семейства, надо, надо послушать, у кого что болит, а еще он хочет посмотреть, как живут-поживают его недавние конфирмантки, до чего ж веселые да набожные были эти девчушки – Эннели Шлагинхауфен, Эльзели Оксенблутт, Зузели Хакер и Марианли Хинтеркрахен. Ну а потом в «Медведь», там он отобедает на славу, «бернскую мясную тарелку» закажет, а вечером, на ужин, – яичницу-глазунью и рёшти, времени будет вдоволь, спешить некуда, да нынче и полнолуние, так что он заранее предвкушает свое приятное возвращение домой, вниз по склонам, благолепно озаренным полной луною.

Крестьяне гуртом, по пятам за пастором проходят по деревенской улице, а дальше их путь лежит по занесенной снегом дороге все вверх, в Флётенбахскую долину. Впереди пастор и трактирщик, между трактирщиком и Оксенблуттом понуро, как арестант, плетется Мани. Он думает: и чего это все смотрят так подозрительно, он же дал свое согласие; пастор думает: повезло сегодня; это же тяжкий крест – пасторские труды в этих горных общинах, истинная Голгофа, до того они, эти крестьяне, примитивны, но сегодня наконец выдался случай приобрести у них кой-какую популярность; прискорбно, однако догматик Вундерборн гордится тем, что был когда-то в Эмисвиле популярным сельским проповедником. Да, в Эмисвиле, захолустной дыре ханжей и святош… А нынче-то Вундерборн несет в мир теологию без Бога, и все же пастор, желающий стать его, Вундерборна, преемником, сперва должен стать не менее популярным проповедником, чем Вундерборн, и хорошо бы – в горной деревенской общине, таково главное условие.