Лабиринты

Первый брошенный камень – самый смелый, а теперь летят самые дурные, последние. Легко – теперь – называть государственными изменниками тех, кто был уверен в победе Гитлера; кто-то среди них, наверное, был изменником, но другие были патриотами, вырабатывавшими концепцию той Швейцарии, какой она будет после победы Гитлера, потому что они верили в его победу. Я не предаю проклятию и тех, кто в годы войны пытался найти коммунистическую концепцию для Швейцарии, потому что они предвидели победу Сталина, но закрыли глаза на то, что победа была невозможна без участия западных держав; так что и они не смогли осуществить свою концепцию. Я рад, что у нас не реализовалась ни одна из этих концепций, каким бы проблематичным ни оказалось то, что у нас реализовалось! Понемногу осмелев, все облегченно вздохнули: нападение Гитлера на Советский Союз отвело непосредственную угрозу нападения Гитлера на нас. С Восточного фронта еще поступали победоносные сводки, снова и снова объявлялось о поражении России – слишком часто; втайне все уже настроились на то, что и в этот раз мы вышли сухими из воды. Не без угрызений совести – все-таки ощущали невольно, что Гитлеру мы были скорей полезны, а не опасны: на него работали, в его распоряжение предоставляли наши туннели, его поезда шли через Готард, Летшберг и Симплон в индустриальные области на севере Италии. Поэтому у нас проявляли удвоенную осторожность, боялись, как бы в последний момент не оступиться. Мужество было преступлением, малодушие – делом государственной важности; вот так наша страна увиливала от геройства, что все усердней отрицается сегодня теми, кто в те годы героем и впрямь не был. Нас спасла наша трусость, а не мужество, оно-то нас могло бы и погубить. Даже государственных изменников мы расстреливали – а мы их расстреливали, – дабы доказать свое мужество. Разгласить они могли сущие пустяки, офицерами они не были, но требовалось создать прецедент на страх другим; большинство было казнено тогда, когда уже не нужны были доказательства нашего мужества, но так мы хоть чем-то его доказали. Смерть наших государственных изменников – это единственная геройская смерть, которую мы можем зачесть себе в актив: они отважились на измену нелегальную, но не интеллектуальную – она-то совершалась вполне легально. Поэтому сегодня мы славим наш героизм и забываем о наших жертвах, евреях, которых мы не пропускали через наши границы под тем предлогом, что они не являются политическими беженцами. Они погибли вне наших границ. Наши чистые руки – наш позор. Но все-таки тогда нас принуждало к позорной невинности позорное время. Сегодня наша невинность еще позорнее; даже игорные притоны, где мы проигрываем наши деньги; больницы, где наши женщины делают аборты, убивая наших детей; гангстерские синдикаты, диктаторские кланы из Южной и Центральной Америки, фирмы, не платящие налоги и хранящие у нас свои деньги; работники, которые обеспечивают нас самой дешевой продукцией, – все они находятся вне наших границ. Опять же вне наших границ применяется оружие, которое мы экспортируем, а еще мы выдворяем за наши границы безработных, наших иностранных рабочих, если больше в них не нуждаемся. Мрачное излучение идет от Швейцарской Конфедерации. И у нас опять чистые руки. Вина виной, а рук мы не замараем. Если когда-то нас коррумпировала эпоха, то теперь эпоху коррумпируем мы. Но в то время индивид был бессильней, чем сегодня. Индивидуальный протест тогда мог навлечь опасность на всех, сегодня же – лишь на самого индивида. Индивид был тогда не способен лавировать, как государство, у него была совесть; тяжелее всего было сознавать, что нас пощадили из милости, которая оплачивалась проклятием бессилия, воспринимавшимся как что-то нелепое, а то и постыдное теми, кто не ушел подобру-поздорову, кто попался. Поэтому и я чувствовал свою нелепость, и ощущение, что при творившихся тогда мировых событиях я находился в исключительном, прямо-таки неприличном особенном положении, толкало меня на все более безысходный мятеж против всего и всех. Модный сегодня вопрос, который задают все репортеры, все критики, этот современный вопрос Гретхен: хочет ли, может ли автор своими писаниями изменить мир, или еще того лучше: почему он до сих пор не изменил мир, – я уже в то время считал глупостью. Все было как при чудовищном кораблекрушении; задавать вопросы тем, кого поглотил адский водоворот, или тем, кто в спасательной шлюпке скитался по волнам, по-моему, неуместно или даже неприлично, ведь рушилось мироздание; а мне больше всего хотелось развалить и то уцелевшее, что удостоилось пощады.