Лабиринты

Этот вывод в то время не мог быть понят также и мной, я все еще был пленником мира-лабиринта, против которого бунтовал. (Мой мятеж, мятеж одиночки, не носивший социального характера, выражал позицию, которая лишь потому не является бессмысленной, что только благодаря ей одиночка понимает самого себя, поскольку он восстает против себя. Это был субъективный мятеж, и как таковой он был субъективно необходим, тогда как объективный общественный мятеж оправдан в институциональном плане, только если он происходит не во имя идеологических и тем самым метафизических целей, а с самыми обыкновенными политическими целями, как чаще всего и бывает, и во имя этих-то целей, которые на самом деле представляют собой замаскированные догмы, противостоящие другим догмам, бессмысленно проливается кровь, как когда-то в ходе религиозных войн, ведь ничто не проливается так бессмысленно, как кровь.) Недаром позднее, после окончания войны, снова начав писать, в последний мой год на философском, я набросал «Город». Рассказчик там пытается путем рассуждения разобраться в необозримом лабиринте коридоров, где в стенных нишах друг против друга сидят пленники и стражи, в подземном мире, где и сам он – один из стражей, вернее, он на это надеется, так как вполне возможно, что он пленник. То есть его вопрос – это вопрос не только об устройстве мира (этим вопросом задается и призрачный солдат из «Зимней войны в Тибете»), но еще и о его собственной свободе в мире. Ответ на двойной вопрос рассказчик может получить, если он решится исследовать тюрьму научным образом и затем ее покинуть. Однако научное исследование, как выясняется, невозможно: сидя в тюрьме, можно размышлять о тюрьме, но невозможно вынести о ней научное суждение. Остается вопрос о свободе, нехитрое дело – пройти несколько шагов до двери на волю. Тогда разрешилась бы ситуация рассказчика: если он сможет переступить порог тюрьмы, его свобода станет действительной, не воображаемой, не выдумкой и не надеждой; если его задержат у выхода, его несвобода станет фактом и его опасения подтвердятся. Но он не отваживается сделать эти несколько шагов. Остается в своей нише. И останется в ней навеки (как ФД-3 и ФД-4 перед Кирхенфельдским мостом). Он пытается понять мир посредством чистого мышления, начертить «общий план», эти попытки он будет предпринимать снова и снова, прибегая ко все новым спекуляциям, потому что он не желает признать невозможность своего мыслительного предприятия, но и бросить его не решается. Он становится метафизиком. От отчаяния. От страха узнать истину.

Я тогда тоже не рискнул, не попытался выйти на волю, таков «неосознанный» смысл этой истории. «Город» – мой автопортрет. Я боялся потерпеть крах с писательством, как уже было с живописью, а тут мне грозил крах с моим философствованием, если бы я все-таки уцепился за какую-нибудь систему, слепив ее из теории познания, вместо того чтобы использовать теорию познания как «импульс». Я боялся «ответа». Я сделался затворником своего мышления, изучение философии не привело к разрешению кризиса, а лишь обострило его. Оно снова и снова отбрасывало меня назад, к моему мышлению, и не давало мне действовать. Если бы я в ту пору рискнул действовать, концовка «Города» была бы другой: рассказчик бросается к выходу, в отчаянной решимости найти разгадку, понять, кто он – страж или пленник; он ломится в дверь, выбегает – и перед ним открывается новый коридор, такой же, как тот, откуда он выбрался, с нишами по обеим стенам, с людьми в нишах, а впереди, в конце нового коридора, он видит дверь, там выход, он мчится туда, толкает дверь, снова перед ним коридор и т. д., все новые коридоры, все новые двери, до бесконечности, в конце концов в каком-то коридоре он, выдохшийся, устало валится в какую-то нишу, возможно ту самую, из которой он вначале выбрался, а может быть, в другую – разве поймешь, все коридоры одинаковы, – однако он вдруг осознает, что не может быть никакого бегства, что только он сам, своим решением определяет, кто он, страж или пленник, и что свободу невозможно доказать, но в нее можно верить, ее предполагать, выбирать. Свобода есть самоопределение духа. Дух сам себя полагает свободным, если же он на это не способен, ему никакая свобода не поможет.