Лабиринты

Во второй части Кнехтлинг должен скрывать свой обман и притворяться жертвой Бидермана. Совершив обман, Кнехтлинг обрекает себя на нищету, хотя мошенничество принесло ему огромное богатство. Кнехтлинг его прячет. Никому нельзя показать богатство, добытое обманным путем. Обшарпанные шкафы и ящики, служащие для сидения, битком набиты, в них пачки банкнот, целые штабеля тысячных купюр, золотые слитки, драгоценные меховые манто, дорогие костюмы, картины Пикассо, столовое серебро, ковры, ювелирные украшения, а хозяин всего этого добра и его жена ходят в одежде, которая в каждой сцене сверкает новыми заплатами, изображая жестокую нужду, они даже не осмеливаются хорошо питаться, потому что цветущий вид может изобличить обманщиков. Съестного-то у них полно: мясные консервы и банки с икрой, бордо и шампанское – шкафы ломятся, но аромат, скажем, коньяка сильно удивил бы посетителей, а Кнехтлингов часто посещают священник и социальный работник муниципалитета. Оба приносят подарки благотворителей, пакеты с продуктами, кофе, сухое молоко, сухофрукты, печенье, свитера, теплые носки; оба потрясены бедственным положением семьи Кнехтлингов, возмущаются поведением Бидермана – он же типичный индивидуалист, игнорирует социальные ценности, своим поведением он способствует росту социальной напряженности, более того, коммунизму, который снова поднимает голову, приняв обличье поджигательской деятельности, – раскройте любую газету, там пишут обо всем этом. Священник ссылается на Бога, ненавязчиво, но твердо: за все несправедливости воздастся в земной жизни, последние станут первыми, блаженны нищие… Социальный работник сокрушается: финансы ограничены, сущие гроши, так что руки у него связаны, у государства можно просить помощи, но нельзя этим злоупотреблять, Бидерман добросовестный налогоплательщик, стало быть, надо действовать деликатно. Генрих Кнехтлинг притворяется тихим и скромным, правда унылым, страдальцем. На его лицо порой набегает легкая тень – он устал от жизни и отказался от ее радостей. Если Бидермана нечистая совесть заводит в тупик, то нечистая совесть Кнехтлинга – лишь игра. (Вторая часть должна пародировать первую.) Священник и социальный работник стараются приободрить Кнехтлинга. Он усмехается. Его возмущение угасло, он простил Бидермана, он же несчастный человек, этот производитель средства для ращения волос. Кнехтлинг никого не винит. У него нет на это права. А уж как подумает о своем брате-близнеце… Тот уехал в Америку, насовсем. И от него ни слуху ни духу. Милый Станислаус! Он такой добрый, такой невинный, такой мягкий… Был. Кнехтлинг умолкает. Его жена плачет. Ясно, что между братьями-близнецами разыгралась какая-то трагедия. Священник потрясен. Кнехтлинг, говорит он, это новый Иов, но, конечно, конечно, чуждый всем этим ветхозаветным препирательствам с Богом – уточняет растроганный священник, – в нем, пожалуй, больше евангельского, христианского, ибо Кнехтлинг не любит много говорить. Социальный работник внушает Кнехтлингу, дескать, долг Бидермана оказать ему помощь.

Мы задумали одну сцену, которая должна была идти сначала в первой, а затем во второй части, сначала как исполнение, потом как подготовка. В первой части горбатая дочь Кнехтлинга, хромоножка, приходит к Бидерману в гостиную, где тот сидит с женой. И напоминает лысому производителю средства для ращения волос, чем он обязан ее отцу, – ведь это Кнехтлинг синтезировал замечательное средство от облысения, – и просит оказать финансовую помощь, назначить скромную пенсию, а если нет, то хотя бы дать две тысячи, ну тысячу, ладно, шестьсот или пятьсот франков единовременно, ну хорошо, пусть это будет малая лепта, она же девушка скромная. У отца и со здоровьем далеко не благополучно, умоляющим голосом говорит хромоножка, он предается унынию, замкнулся в себе, его преследуют мысли о смерти, – тут она разражается слезами, голос ее прерывается. Бидерман возмущен и непоколебим, нытье действует ему на нервы. Он отказывает в просьбе; он уже оказал благодеяние двум поджигателям, так что совесть, мучившая его из-за Кнехтлинга, успокоилась. Бидерман велит передать Кнехтлингу, что ему больше не предоставляется жилье в этом доме. Дочь ковыляет вниз, в подвал, к родителям.