Лабиринт тайных книг

Джим открыл принесенный с собой сосуд с кровью ягненка и протянул его Анн, которая молча отпила. Джим сделал то же самое, смотря Анн прямо в глаза. Ее прекрасный взгляд, устремленный на Джима, бросал вызов темноте ночи. Настало время любви. Они желали ее, и это был единственно возможный венец церемонии. Эзили благословил эту встречу, чтобы соединить их тела. Они чувствовали, что совершают нечто очень важное для себя. Неведомая сила, что выше их собственной воли, непреодолимо влекла их друг к другу, и не могло быть иначе.

— Я люблю тебя, Джим, сейчас я люблю тебя.

— Впусти в себя музыку, Анн.

За ними наблюдал лишь серебряный серп луны, холодной, но дарившей спокойную уверенность.

Джим поднялся, взглянул на заснувшую Анн и зашагал к озеру. Первые лучи рассвета озарили зеркальную гладь воды, лениво отталкивавшей несмелые проблески солнца. Джим вгляделся в собственное отражение, подернутое рябью легкого бриза — разбитое на бесчисленные мельчайшие фрагменты.

«Ты рассыпаешься на тысячи осколков, Джим», — сказала ему накануне Анн.

Да, но возвращаться было уже поздно, так же как трудно склеить то, что давно разбито. Он еще миг всматривался в воду, потом нырнул и поплыл, разгоняя холод мощными движениями прекрасного пловца, испытывая чувство глубокой радости.

Внезапно — именно в тот момент, когда ночь окончательно уступила место утру, Джим увидел корабль, выглядевший не совсем обычным. Это было древнее судно, легкое и прозрачное, словно выдутое из стекла, хрупкое и в то же время надежное. Быстрое, как Джим в этом озере. Казалось, готовое вот-вот разбиться и все же способное доплыть туда, куда влекут его волны.

2 22 августа 2001 года. Аэропорт Нового Орлеана В твоих картинах звучит джаз

Я лечу в Париж. Я так взволнована, что совершенно выбита из колеи. Наконец-то увижу его собственными глазами: впервые смогу побывать в городе моей мечты, о котором столько слышала от бабушки (по крайней мере раз в год она бывала там с концертами). Моя бабушка Катрин — пианистка — была признана одной из лучших исполнительниц Гершвина. Пока здоровье позволяло, она неустанно гастролировала, включая в программу тура выступление в Париже.

Не знаю почему, но бабушка Катрин никогда не брала меня с собой: много раз я спрашивала ее почему, но она уклонялась от ответа, меняя тему разговора. Потому мне оставалось лишь довольствоваться ее историями про Париж, я слушала их, как слушала в детстве сказки, — с открытым ртом.

Зато она всегда привозила мне открытки. Каждый раз — разные. Небольшая, но очень дорогая для меня коллекция, помогавшая мне создавать свой воображаемый город. Я вырезала виды Парижа, наклеивала их на картон, сооружая коллаж, и, повесив его на стену, фантазировала, соединяя воображаемыми улицами знаменитые памятники.

Нотр-Дам, Лувр, Сен-Жермен-де-Пре, Елисейские Поля, Эйфелева башня, Пантеон, маленькая церковь Сент-Этьенн-дю-Мон, церковь Святой Магдалины, Люксембургский сад были для меня волшебными местами, таинственными и прекрасными. Мое воображение питали рассказы Катрин, возможно отчасти бывшие плодами ее собственной фантазии.

Париж для меня — город грез. И сейчас я впервые сравню вычерченную красочным воображением ребенка виртуальную карту с реальностью. Это рождает одновременно радостное волнение и тревогу. Не хочется разрушить идеальный образ, созданный в моей голове. Может быть, на самом деле все окажется не столь впечатляющим, или мелким и ничтожным, или просто иным.

Страх. Он всегда охватывает в такие моменты.

Обожаю бабушку. После смерти матери у меня не осталось никого, кроме нее, единственной родной души. Разумеется, была еще няня Орез, гаитянка, опекавшая меня, пока Катрин гастролировала по всему свету. И когда бабушка возвращалась, меня ожидало море счастья, любви, нежности, рассказов и подарков. А я была ее малышкой, и никем другим. Все очень просто.

У бабушки улыбка моей матери. Когда она рядом, я ощущаю такой же родной запах, как мамин, — это память, которую я ревниво храню.

После смерти матери я начала рисовать, а спустя несколько лет — писать красками и с тех пор никогда не прекращала. Живопись для меня прочно связана с ней. Память и воображение иногда важнее того, что прожито в действительности, особенно если они касаются того, кто бесконечно любит тебя и кого любишь ты. Может быть, поэтому до сих пор я боялась поездки в Париж и избегала его в туристических маршрутах. Но сейчас все по-другому. Сам город зовет меня, ждет и готовит мне подарок.

Я встретила Раймона Сантея здесь, в Новом Орлеане, на небольшой выставке моих картин в галерее «Старый квадрат». Как обычно, втянула меня в эту затею бабушка. Самой мне и в голову не пришло бы выставлять свои работы. Живопись для меня прежде всего внутренний диалог, связь между духовным миром и реальностью, самое интимное измерение. Я была убеждена, что мои картины не представляют никакого интереса для посторонних.