Лабиринт смерти

— Есть что–то в твоем языке, Прис, что одновременно отталкивает и притягивает меня.

— Ты просто трус.

— Вовсе нет, — ответил я.

— Да.

— Нет. Но я не собираюсь доказывать это тем способом, как ты предлагаешь. Я на самом деле не трус, у меня было много разных женщин за мою жизнь. Честно! Меня пугает не секс сам по себе, для этого я слишком стар. То, о чем ты говоришь, актуально для мальчишек из колледжа, с их первым презервативом в кармашке.

— Но ты не захотел трахнуть меня!

Нет. Потому что ты не только далека от меня, ты еще и жестока. И даже не ко мне жестока, а к себе, к своем телу, которое ты презираешь и ненавидишь. Разве это не правда, Прис? Ты помнишь спор, который вели Линкольн, я имею в виду — симулякр Линкольна, и Барроуз с Бланком? Животное похоже на человека, они оба сделаны из плоти и крови. А ты стараешься не быть такой.

— Почему стараюсь? Я и есть не такая.

— А какая же ты? Что ты? Машина?

— Нет. В машине должны быть провода, а у меня их нет.

— Что же тогда? Что ты о себе думаешь?

— Я знаю, что я такое, — сказала Прис. — Шизоид. Это болезнь нашего века — так же, как в девятнадцатом веке была истерия. Особая форма глубоко проникающего, трудно уловимого духовного отчуждения. Я бы многое дала, чтобы избавиться от этой проблемы, но не могу… Ты счастливчик, Луис Розен, со своей старомодностью. Я бы с удовольствием с тобой поменялась. И мне очень жаль, что мое толкование секса такое грубое, я вовсе не хотела отпугивать тебя. Прости меня, Луис.

— Не грубое. Гораздо хуже — нечеловеческое. Могу представить себе, какова ты в сексе… Наблюдатель. Беспрерывный и всесторонний: на ментальном, на духовном уровне — везде. Всегда внимательный и рассудочный.

— А разве это плохо? Я всегда так поступаю.

— Спокойной ночи. — Я пошел от машины.

— Спокойной ночи, трус.

— Да пошла ты!..

— Луис! — в ее голосе слышалась мука.

— Забудь меня, — сказал я.

Шмыгая носом, Прис произнесла:

— Ты говоришь ужасные вещи…

— Бога ради, забудь меня, — повторил я. — Ты обязана меня забыть. Я, может быть, больной, что говорю тебе такое. Сам не верю, что я сказал это!

Все еще всхлипывая, она медленно кивнула, завела мотор и включила фары.

— Не уезжай! — попросил я. — Разве ты не видишь: мои слова — это сумасшедшая попытка пробиться к тебе? Твое восхищение Барроузом, все, что ты говоришь — это сводит меня с ума. Я люблю тебя, Прис, очень люблю, когда вижу тебя теплой, человечной. А затем все снова меняется…

— Спасибо, — чуть слышно поблагодарила она. — За то, что пытаешься утешить.

Она слабо улыбнулась.

— Не хочу, чтоб ты становилась хуже. — Я говорил, держась за дверцу машины. Я очень боялся, что она уедет.

— Не буду. В общем–то, меня это мало трогает.

— Давай ты зайдешь ко мне, — попросил я. — Посидишь минутку, ладно?

— Нет. Не волнуйся, все в порядке. Это просто переутомление сказывается. Я знаю, что расстроила тебя. Но на самом деле я не хотела говорить те грубые слова. А сказала потому, что не умела лучше. Видишь ли, Луис, никто никогда не учил меня говорить о таких вещах. О них вообще обычно не говорят.

— Этому можно научится. Послушай, Прис, пообещай мне одну вещь — что не будешь заниматься самообманом, придумывая, будто я тебя сегодня обидел. На самом деле, почувствовать то, что было сейчас у тебя, — просто здорово. Чувствовать…

— Себя обиженной?

— Нет, не то. Я хотел сказать: поощренной. Поверь, я вовсе не пытаюсь сгладить то, что я сделал, что мы сделали. Но, Прис, тот факт, что ты так страдаешь из–за…

— Ни черта я не делала!

— Не лги, Прис. Делала.

— Ну хорошо, делала. — Она опустила голову.

Я открыл дверцу машины и взял ее за руку:

— Пойдем со мной, Прис.

Она выключила мотор и погасила огни.

— Это что, первая стадия интимных отношений? — пыталась она защищаться.

— Я научу тебя говорить о вещах, о которых обычно не говорят.

— Учти, я хочу именно научиться говорить об этом, а не делать. И вообще, ты просто смеешься надо мной. Я знаю, кончится дело тем, что мы посидим рядышком, и я поеду домой. Может, так и лучше. Может, только так и надо.

Мы вошли в темную комнату мотеля. Я включил свет, обогреватель, а затем еще и телевизор.

— Это чтобы никто не услышал, как мы дышим? — Она выключила телевизор. — Не нужно, я дышу очень тихо.

Скинув пальто, она стояла, держа его на руке, пока я не забрал и не повесил в шкаф.

— Ну, говори, куда мне садиться и как? Сюда? — Она уселась на стул с прямой спинкой, сложила руки на коленях и спокойно посмотрела на меня. — Ну как? Что еще мне снять? Туфли? Или всю одежду? Или, может, ты сам любишь это делать? На всякий случай предупреждаю: у меня на юбке не замок, а пуговицы. И, пожалуйста, не тяни сильно за верхнюю пуговицу, она отрывается, мне потом придется пришивать.

Она обернулась ко мне:

— Пуговицы вот здесь, сбоку.

— Это все очень познавательно, — сказал я, — но ничего не объясняет.

— А ты знаешь, чего бы мне хотелось? — ее лицо вдруг осветилось. — Чтобы ты поехал куда–нибудь и привез кусок кошерной говядины и мацу. А еще пиво и халву на сладкое. Знаешь, такую чудесную тонко нарезанную говядину по два пятьдесят за фунт.