Лабиринт Фавна

В словах священника звучало осуждение, как и в словах Фавна, когда он в гневе рычал на Офелию. И маму тоже осудили. Офелия никак не могла прогнать эту мысль, глядя, как братик спит на руках у своего отца. Она не хотела на них смотреть. Они убили маму.

– Могиле достается лишь пустая, бесчувственная оболочка. Душа же ныне далеко, в сиянии славы вечной…

Офелия не хотела, чтобы мамина душа была далеко. Но когда она пришла в мамину комнату, мамы там не было. Далеко-далёко…

На столике у кровати лежали книги сказок, будто ничего не изменилось и у нее все еще была мама.

– Ибо в страданиях… – шелестел в голове голос священника, – мы познаем значение жизни и смысл благодати, которую теряем мы при рождении.

Еще на столике у кровати стоял пузырек с лекарством, которое приготовил доктор Феррейро, чтобы мама крепче спала. Офелия взяла пузырек и подошла к окну, глядя, как янтарная жидкость сверкает в бледных рассветных лучах.

– Господь в бесконечной мудрости Своей доверяет нам решение.

Офелия спрятала пузырек в чемодан, куда Мерседес уже сложила мамину одежду, и взяла со столика книги. На столе, за которым мама пила чай, лежал другой чемодан, а у окна стояло кресло на колесиках.

– Ибо лишь отсутствуя телесно утверждает Он положение, которое занимает в наших душах.

Пока Офелия смотрела на пустое кресло, за окном пролетели два ворона. Такие красивые, такие свободные. Куда ушла мама? Они с отцом теперь вместе? Простит он, что она умерла, рожая ребенка другому?

Офелия вновь повернулась к окну.

Нет. Бога нет. И волшебства нет.

Есть только Смерть.

31 Кошки-мышки

Ночь укутала останки дня черным саваном. В комнате Видаля Мерседес баюкала младенца. Ребенок остался без матери, а лучше бы и без отца. Хорошо бы ему никогда не встречать человека, что сидит сейчас за столом, ничуть не огорченный смертью жены. Мерседес не знала своего отца, но, глядя на этого, думала, что ей повезло. Кем станет его сын, если вырастет во мраке?

Она бережно уложила малыша в колыбель и укрыла одеяльцем. Отец ребенка держал в руках патефонную пластинку – из тех, что у него играли целыми днями до глубокой ночи. Мерседес уже и во сне слышала музыку. Его руки так бережно касались пластинок – можно подумать, что у него есть в запасе другая пара рук, что не этими он ломал кости Заике и выстрелил доктору в спину. Мерседес не хватало Феррейро. Ему одному она здесь могла доверять.

– Мерседес, ты ведь неплохо знала доктора Феррейро?

Видаль обтер пластинку рукавом форменного мундира. Этот мундир Мерседес часами стирала, отмывая кровь.

Не показывай страха, Мерседес!

– Мы все его знали, сеньор. Все, кто здесь служит.

Он молча смотрел на нее. О, она хорошо изучила его игры. Не показывай страха, Мерседес!

– Этот, который заикался… Он рассказал, что среди нас есть предатель, – проговорил Видаль небрежно, будто они обсуждали, что приготовить на обед. – Здесь, на мельнице. Представляешь?

Он прошел мимо, задев ее руку.

– Прямо у меня под носом!

Мерседес смотрела в пол, не чуя ног. Они онемели от страха. Видаль поставил пластинку.

Не смотри на него! Он увидит… Он поймет!

От ужаса свело горло. Мерседес никак не могла сглотнуть. Страх душил ее, словно удавка. Малыш в колыбели тихонько захныкал – еле слышно, как будто еще не умел плакать.

– Мерседес, прошу!

Видаль указал на стул перед столом.

Как трудно заставить ноги двигаться, но малейшее колебание выдаст ее. Может быть, уже поздно. Может быть, Заика их всех выдал. Бедный, сломленный Заика.

– Любопытно, что ты обо мне думаешь? – Видаль налил в стакан коньяк, который хранил в нижнем ящике стола. Он играл, как кошка с мышью. У Мерседес не было иллюзий о том, чем закончится игра; она слишком хорошо его знала. Страх застрял в горле битым стеклом. Она села боком, чтобы не смотреть на Видаля. И обманывать себя, будто она может в любой миг вскочить и убежать.

– Ты, должно быть, думаешь, что я чудовище. – Он протянул ей стакан.

Да! – хотелось ей крикнуть. – Да, чудовище и есть! Но губы смогли выговорить то, что он, должно быть, желал услышать.

– Что думают такие, как я, ничего не значит, сеньор.

Она торопливо взяла стакан, надеясь, что Видаль не заметит, как дрожит ее рука. Он налил себе и сделал глоток. Мерседес даже не пригубила свою порцию. Разве можно пить, когда в горле стекло? Он знает…

– Принеси мне еще выпить. Из амбара. – Он заткнул бутылку пробкой. – Пожалуйста.

– Слушаю, сеньор. – Мерседес поставила нетронутый стакан на стол. – Доброй ночи, сеньор.

Она встала.

– Мерседес…

Бедная мышка. Кот всегда сперва подразнит ее мгновением надежды.

– Ты ничего не забыла?

– Сеньор?